Школьная библиотека

двенадцатилетнего срока каторги, после которой, выйдя на поселение,непременно намеревался воспользоваться рецептом. "Не то нельзя будетзениться, - сказал он мне однажды, - а я непременно хоцу зениться". Мы сним были большие друзья. Он всегда был в превосходнейшем расположении духа

В каторге жить ему было легко; он был по ремеслу ювелир, был заваленработой из города, в котором не было ювелира, и таким образом избавился оттяжелых работ. Разумеется, он в то же время был ростовщик и снабжал подпроценты и залоги всю каторгу деньгами. Он пришел прежде меня, и один изполяков описывал мне подробно его прибытие. Это пресмешная история, которуюя расскажу впоследствии; об Исае Фомиче я буду говорить еще не раз

Остальной люд в нашей казарме состоял из четырех старообрядцев,стариков и начетчиков, между которыми был и старик из Стародубовскихслобод; из двух-трех малороссов, мрачных людей, из молоденького каторжного,с тоненьким личиком и с тоненьким носиком, лет двадцати трех, уже убившеговосемь душ, из кучки фальшивых монетчиков, из которых один был потешниквсей нашей казармы, и, наконец, из нескольких мрачных и угрюмых личностей,обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистью смотревшихисподлобья кругом себя и намеревавшихся так смотреть, хмуриться, молчать иненавистничать еще долгие годы, - весь срок своей каторги. Все это толькомелькнуло передо мной в этот первый, безотрадный вечер моей новой жизни, мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимого цинизма, вмефитическом воздухе, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдногохохота. Я лег на голых нарах, положив в голову свое платье (подушки у меняеще не было), накрылся тулупом, но долго не мог заснуть, хотя и был весьизмучен и изломан от всех чудовищных и неожиданных впечатлений этогопервого дня. Но новая жизнь моя только еще начиналась. Много еще ожидаломеня впереди, о чем я никогда не мыслил, чего и не предугадывал..

V

ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ

Три дня спустя по прибытии моем в острог мне велено было выходить наработу. Очень памятен мне этот первый день работы, хотя в продолжение егоне случилось со мной ничего очень необыкновенного, по крайней мере взяв всоображение все и без того необыкновенное в моем положении. Но это былотоже одно из первых впечатлений, а я еще продолжал ко всему жадноприсматриваться. Все эти три первые дня я провел в самых тяжелых ощущениях

"Вот конец моего странствования: я в остроге! - повторял я себе поминутно,- вот пристань моя на многие, долгие годы, мой уголок, в который я вступаюс таким недоверчивым, с таким болезненным ощущением... А кто знает? Можетбыть, - когда, через много лет, придется оставить его, - еще пожалею онем!.. " - прибавил я не без примеси того злорадного ощущения, котороедоходит иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желаяполюбоваться своей болью, точно в сознании всей великости несчастия естьдействительно наслаждение. Мысль со временем пожалеть об этом уголке - менясамого поражала ужасом: я и тогда уже предчувствовал, до какой чудовищнойстепени приживчив человек. Но это еще было время впереди, а покамест теперькругом меня все было враждебно и - страшно... хоть не все, но, разумеется,так мне казалось. Это дикое любопытство, с которым оглядывали меня моиновые товарищи-каторжники, усиленная их суровость с новичком из дворян,вдруг появившимся в их корпорации, суровость, иногда доходившая чуть не доненависти, - все это до того измучило меня, что я сам желал уж поскорееработы, чтоб только поскорее узнать и изведать все мое бедствие разом, чтобначать жить, как и все они, чтоб войти со всеми поскорее в одну колею

Разумеется, я тогда многого не замечал и не подозревал, что у меня было подсамым носом: между враждебным я еще не угадывал отрадного. Впрочем,несколько приветливых, ласковых лиц, которых я встретил даже в эти три дня,покамест сильно меня ободрили. Всех ласковее и приветливее со мной был АкимАкимыч. Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальных каторжных я не могне заметить тоже несколько добрых и веселых. "Везде есть люди дурные, амежду дурными и хорошие, - спешил я подумать себе в утешение, - кто знает?Эти люди, может быть, вовсе не до такой степени хуже тех остальных, которыеостались там, за острогом". Я думал это и сам качал головою на свою мысль,а между тем - боже мой! - если б я только знал тогда, до какой степени иэта мысль была правдой!

Вот, например, тут был один человек, которого только через много-многолет я узнал вполне, а между тем он был со мной и постоянно около меня почтиво все время моей каторги. Это был арестант Сушилов. Как только заговорил ятеперь о каторжниках, которые были не хуже других, то тотчас же невольновспомнил о нем. Он мне прислуживал. У меня тоже был и другой прислужник

Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного изарестантов - Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет мнестряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и еслия имею средства завести свое. Осип был один из четырех поваров, назначаемыхарестантами по выбору в наши две кухни, хотя, впрочем, оставлялось вполне ина их волю принять или не принять такой выбор; а приняв, можно было хотьзавтра же опять отказаться. Повара уж так и не ходили на работу, и всядолжность их состояла в печении хлеба и варке щей. Звали их у нас неповарами, а стряпками (в женском роде), впрочем, не из презрения к ним, темболее что на кухню выбирался народ толковый и по возможности честный, атак, из милой шутки, чем наши повара нисколько не обижались. Осипа почтивсегда выбирали, и почти несколько лет сряду он постоянно был стряпкой иотказывался иногда только на время, когда его уж очень забирала тоска, авместе с тем и охота проносить вино. Он был редкой честности и кротостичеловек, хотя и пришел за контрабанду. Это был тот самый контрабандист,высокий, здоровый малый, о котором уже я упоминал; трус до всего, особеннодо розог, смирный, безответный, ласковый со всеми, ни с кем никогда непоссорившийся, но который не мог не проносить вина, несмотря на всю своютрусость, по страсти к контрабанде. Он вместе с другими поварами торговалтоже вином, хотя, конечно, не в таком размере, как, например, Газин, потомучто не имел смелости на многое рискнуть. С этим Осипом я всегда жил оченьладно. Что же Aасается до средств иметь свое кушанье, то их надо былослишком немного. Я не ошибусь, если скажу, что в месяц у меня выходило намое прокормление всего рубль серебром, разумеется, кроме хлеба, который былказенный, и иногда щей, если уж я был очень голоден, несмотря на мое к нимотвращение, которое, впрочем, почти совсем прошло впоследствии. Обыкновенноя покупал кусок говядины, по фунту на день. А зимой говядина у нас стоилагрош. За говядиной ходил на базар кто-нибудь из инвалидов, которых у насбыло по одному в каждой казарме, для надсмотра за порядком, и которые сами,добровольно, взяли себе в обязанность ежедневно ходить на базар запокупками для арестантов и не брали за это почти никакой платы, так развепустяки какие-нибудь. Делали они это для собственного спокойствия, иначе имневозможно бы было в остроге ужиться. Таким образом, они проносили табак,кирпичный чай, говядину, калачи и проч. и проч., кроме только разве одноговина. Об вине их не просили, хотя иногда и потчевали. Осип стряпал мненесколько лет сряду все один и тот же кусок зажаренной говядины. Уж как онбыл зажарен - это другой вопрос, да не в том было и дело. Замечательно, чтос Осипом я в несколько лет почти не сказал двух слов. Много раз начиналразговаривать с ним, но он как-то был неспособен поддерживать разговор:улыбнется, бывало, или ответит да или нет, да и только. Даже странно былосмотреть на этого Геркулеса семи лет от роду

Но, кроме Осипа, из людей, мне помогавших, был и Сушилов. Я непризывал его и не искал его. Он как-то сам нашел меня и прикомандировалсяко мне; даже не помню, когда и как это сделалось. Он стал на меня стирать

За казармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Надэтой-то ямой, в казенных корытах, и мылось арестантское белье. Кроме того,Сушилов сам изобретал тысячи различных обязанностей, чтоб мне угодить:наставлял мой чайник, бегал по разным поручениям, отыскивал что-нибудь дляменя, носил мою куртку в починку, смазывал мне сапоги раза четыре в месяц;все это делал усердно, суетливо, как будто бог знает какие на нем лежалиобязанности, - одним словом, совершенно связал свою судьбу с моею и взялвсе мои дела на себя. Он никогда не говорил, например: "У вас столькорубах, у вас куртка разорвана" и проч., а всегда: "У нас теперь столько-торубах, у нас куртка разорвана". Он так и смотрел мне в глаза и, кажется,принял это за главное назначение всей своей жизни. Ремесла, или, какговорят арестанты, рукомесла, у него не было никакого, и, кажется, толькоот меня он и добывал копейку. Я платил ему сколько мог, то есть грошами, ион всегда безответно оставался доволен. Он не мог не служить кому-нибудь и,казалось, выбрал меня особенно потому, что я был обходительнее других ичестнее на расплату. Был он из тех, которые никогда не могли разбогатеть ипоправиться и которые у нас брались сторожить майданы, простаивая по целямночам в сенях на морозе, прислушиваясь к каждому звуку на дворе на случайплац-майора, и брали за это по пяти копеек серебром чуть не за всю ночь, ав случае просмотра теряли все и отвечали спиной. Я уж об них говорил

Характеристика этих людей - уничтожать свою личность всегда, везде и чутьне перед всеми, а в общих делах разыгрывать даже не второстепенную, атретьестепенную роль. Все это у них уж так по природе. Сушилов был оченьжалкий малый, вполне безответный и приниженный, даже забитый, хотя егоникто у нас не бил, а так уж, от природы забитый. Мне его всегда былоотчего-то жаль. Я даже и взглянуть на него не мог без этого чувства; апочему жаль - я бы сам не мог ответить. Разговаривать с ним я тоже не мог;он тоже разговаривать не умел, и видно, что ему это было в большой труд, ион только тогда оживлялся, когда, чтоб кончить разговор, дашь емучто-нибудь сделать, попросишь его сходить, сбегать куда-нибудь. Я даже,наконец, уверился, что доставляю ему этим удовольствие. Он был не высок ине мал ростом, не хорош и не дурен, не глуп и не умен, не молод и не стар,немножко рябоват, отчасти белокур. Слишком определительного об нем никогда