Школьная библиотека

На кровле филин прокричит,

Раздастся по лесам,

Заноет сердце, загрустит,

Меня не будет там

Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку. Кто-нибудь, вгулевое время, выйдет, бывало, на крылечко казармы, сядет, задумается,подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и как-то душунадрывает. Голоса у нас были порядочные

Между тем начинались уж и сумерки. Грусть, тоска и чад тяжелопроглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад ужерыдал где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза по дваподраться. Третьи, бледные и чуть держась на ногах, шатались по казармам,заводили ссоры. Те же, у которых хмель был незадорного свойства, тщетноискали друзей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяноегоре. Весь этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великийпраздник - и, господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не длякаждого. Каждый проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде

Петров раза два еще забегал ко мне. Он очень немного выпил во весь день ибыл почти совсем трезвый. Но он до самого последнего часа все чего-тоожидал, что непременно должно случиться, чего-то необыкновенного,праздничного, развеселого. Хоть он и не говорил об этом, но видно было поего глазам. Он сновал из казармы в казарму без устали. Но ничего особенногоне случалось и не встречалось, кроме пьянства, пьяной бестолковой ругани иугоревших от хмеля голов. Сироткин бродил тоже в новой красной рубашке повсем казармам, хорошенький, вымытый, и тоже тихо и наивно, как будто ждалчего-то. Мало-помалу в казармах становилось несносно и омерзительно

Конечно, было много и смешного, но мне было как-то грустно и жалко их всех,тяжело и душно между ними. Вон два арестанта спорят, кому кого угощать

Видно, что они уже долго спорят и преж-того даже поссорились. У одного вособенности есть какой-то давнишний зуб на другого. Он жалуется и, нетвердоворочая языком, силится доказать, что тот поступил с ним несправедливо: былпродан какой-то полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, в прошлом годуна масленице. Что-то еще, кроме этого, было... Обвиняющий - высокий имускулистый парень, неглупый, смирный, но когда пьян - с стремлениемдружиться и излить свое горе. Он ругается и претензию показывает как будтос желанием еще крепче потом помириться с соперником. Другой - плотный,коренастый, невысокого роста, с круглым лицом, хитрый и пронырливый. Онвыпил, может быть, больше своего товарища, но пьян только слегка. Он схарактером и слывет богатым, но ему почему-то выгодно не раздражать теперьсвоего экспансивного друга, и он подводит его к целовальнику; другутверждает, что он должен и обязан ему поднести, "если только ты честныйчеловек есть"

Целовальник с некоторым уважением к требователю и с оттенком презренияк экспансивному другу, потому что тот пьет не на свои, а его потчуют,достает и наливает чашку вина

- Нет, Степка, это ты должен, - говорит экспансивный друг, видя, чтоего взяла, - потому ефто твой долг

- Да я с тобой и язык-то даром не стану мозолить! - отвечает Степка

- Нет, Степка, это ты врешь, - подтверждает первый, принимая отцеловальника чашку, - потому ты мне деньги должен; совести нет и глаза-то утебя не свои, а заемные! Подлец, Степка, вот тебе; одно слово подлец!

- Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведут да дают, так пей! кричит целовальник на экспансивного друга, - не до завтра над тобой стоять!

- Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! - вежливо ис легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого ещеза полминуты обзывал подлецом. - Будь здоров на сто годов, а что жил, не взачет! - Он выпил, крякнул и утерся. - Прежде, братцы, я много винаподымал, - заметил он с серьезною важностьюC обращаясь как будто ко всем ини к кому в особенности, - а теперь уж, знать, лета мои подходят

Благодарствую, Степан Дорофеич

- Не на чем

- Так я все про то буду тебе, Степка, говорить; и, окромя того, что тывыходишь передо мной большой подлец, я тебе скажу..

- А я тебе вот что, пьяная ты харя, скажу, - перебивает потерявшийтерпение Степка. - Слушай да всякое мое слово считай: вот тебе светпополам; тебе полсвета и мне полсвета. Иди и не встречайся ты больше мне

Надоел!

- Так не отдашь денег?

- Каких тебе еще денег, пьяный ты человек?

- Эй, на том свете сам придешь отдавать - не возьму! Наша денежкатрудовая, да потная, да мозольная. Замаешься с моим пятаком на том свете

- Да ну тебя к черту

- Что нукаешь; не запрег

- Пошел, пошел!

- Подлец!

- Варнак!

И пошла опять ругань, еще больше, чем до потчеванья

Вот сидят на нарах отдельно два друга: один высокий, плотный,мясистый, настоящий мясник; лицо его красно. Он чуть не плачет, потому чтоочень растроган. Другой - тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, скоторого как будто что-то каплет, и с маленькими свиными глазками,обращенными в землю. Это человек политичный и образованный; был когда-тописарем и трактует своего друга несколько свысока, что тому втайне оченьнеприятно. Они весь день вместе пили

- Он меня дерзнул! - кричит мясистый друг, крепко качая голову писарялевой рукой, которою он обхватил его. "Дерзнул" - значит ударил. Мясистыйдруг, сам из унтер-офицеров, втайне завидует своему испитому другу, ипотому оба они, один перед другим, щеголяют изысканностью слога

- А я тебе говорю, что и ты не прав... - начинает догматически писарь,упорно не подымая на него своих глаз и с важностью смотря в землю

- Он меня дерзнул, слышь ты! - прерывает друг, еще больше теребясвоего милого друга. - Ты один мне теперь на всем свете остался, слышь тыэто? Потому я тебе одному говорю: он меня дерзнул!.

- А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый друг, составляеттолько стыд твоей голове! - тоненьким и вежливым голоском возражает писарь,- а лучше согласись, милый друг, все это пьянство через твое собственноенепостоянство..

Мясистый друг несколько отшатываясь назад, тупо глядит своими пьянымиглазами на самодовольного писаришку и вдруг, совершенно неожиданно, изовсей силы ударяет своим огромным кулаком по маленькому лицу писаря. Тем икончается дружба за целый день. Милый друг без памяти летит под нары..

Вот входит в нашу казарму один мой знакомый из особого отделения,бесконечно добродушный и веселый парень, неглупый, безобидно-насмешливый инеобыкновенно простоватый с виду. Это тот самый, который, в первый мой деньв остроге, в кухне за обедом искал, где живет богатый мужик, уверял, что он"с анбицией", и напился со мною чаю. Он лет сорока, с необыкновенно толстойгубой и с большим мясистым носом, усеянным угрями. В руках его балалайка,на которой он небрежно перебирает струны. За ним следовал, точноприхвостень, чрезвычайно маленький арестантик, с большой головой, которогоя очень мало знал доселе. На него, впрочем, и никто не обращал никакоговнимания. Он был какой-то странный, недоверчивый, вечно молчаливый исерьезный; ходил работать в швальню и, видимо, старался жить особняком и нис кем не связываться. Теперь же, пьяный, он привязался, как тень, кВарламову. Он следовал за ним в ужасном волнении, размахивал руками, билкулаком по стене, по нарам и даже чуть не плакал. Варламов, казалось, необращал на него никакого внимания, как будто и не было его подле

Замечательно, что прежде эти два человека почти совсем друг с другом несходились; у них и по занятиям и по характеру ничего нет общего. И разрядовони разных и живут по разным казармам. Звали маленького арестанта - Булкин

Варламов, увидев меня, осклабился. Я сидел на своих нарах у печки. Онстал поодаль против меня, что-то сообразил, покачнулся и, неровными шагамиподойдя ко мне, как-то молодцевато избоченился всем корпусом и, слегка