Школьная библиотека

- На-тко, брат, возьми, закуси! - говорит, бывало, один

- Чему посмеешься, тому и поработаешь! - прибавляет другой

- Где ты мышь, чтоб коту звонок привесила? - замечает третий

- Нашего брата без дубины не уверишь, известно. Хорошо еще, что невсех высек

- А ты вперед больше знай, да меньше болтай, крепче будет! озлобленно замечает кто-нибудь

- Да ты что учишь-то, учитель?

- Знамо дело, учу

- Да ты кто таков выскочил?

- Да я-то покамест еще человек, а ты-то кто?

- Огрызок собачий, вот ты кто

- Это ты сам

- Ну, ну, довольно вам! чего загалдели! - кричат со всех сторон наспорящих..

В тот же вечер, то есть в самый день претензии, возвратясь с работы, явстретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне, ончто-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, новскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной рядом. Все это делоеще больно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мнекое-что разъяснит

- Скажите, Петров, - спросил я его, - ваши на нас не сердятся?

- Кто сердится? - спросил он, как бы очнувшись

- Арестанты на нас... на дворян

- А за что на вас сердиться?

- Ну, да за то, что мы не вышли на претензию

- Да вам зачем показывать претензию? - спросил он, как бы стараясьпонять меня, - ведь вы свое кушаете

- Ах, боже мой! Да ведь и из ваших есть, что свое едят, а вышли же

Ну, и нам надо было... из товарищества

- Да... да какой же вы нам товарищ? - спросил он с недоумением

Я поскорее взглянул на него: он решительно не понимал меня, непонимал, чего я добиваюсь. Но зато я понял его в это мгновение совершенно

В первый раз теперь одна мысль, уже давно неясно во мне шевелившаяся и меняпреследовавшая, разъяснилась мне окончательно, и я вдруг понял то, о чем досих пор плохо догадывался. Я понял, что меня никогда не примут втоварищество, будь я разарестант, хоть на веки вечные, хоть особогоотделения. Но особенно остался мне в памяти вид Петрова в эту минуту. В еговопросе: "Какой же вы нам товарищ?" - слышалась такая неподдельнаянаивность, такое простодушное недоумение. Я думал: нет ли в этих словахкакой-нибудь иронии, злобы, насмешки? Ничего не бывало: просто не товарищ,да и только. Ты иди своей дорогой, а мы своей; у тебя свои дела, а у нассвои

И действительно, я было думал, что после претензии они просто загрызутнас и нам житья не будет. Ничуть не бывало: ни малейшего упрека, нималейшего намека на упрек мы не слыхали, никакой особенной злобы неприбавилось. Просто пилили нас понемногу при случае, как и прежде пилили, ибольше ничего. Впрочем, не сердились тоже нимало и на всех тех, которые нехотели показывать претензию и оставались на кухне, равно как и на тех,которые из первых крикнули, что всем довольны. Даже и не помянул об этомникто. Особенно последнего я не мог понять

VIII

ТОВАРИЩИ

Меня, конечно, более тянуло к своим, то есть к "дворянам", особенно впервое время. Но из троих бывших русских дворян, находившихся у нас востроге (Акима Акимыча, шпиона А-ва и того, которого считали отцеубийцею),я знался и говорил только с Акимом Акимычем. Признаться, я подходил к АкимуАкимычу, так сказать, с отчаяния, в минуты самой сильной скуки и Aогда ужени к кому, кроме него, подойти не предвиделось. В прошлой главе я былопопробовал рассортировать всех наших людей на разряды, но теперь, какприпомнил Акима Акимыча, то думаю, что можно еще прибавить один разряд

Правда, что он один его и составлял. Это - разряд совершенно равнодушныхкаторжных. Совершенно равнодушных, то есть таких, которым было бы все равножить что на воле, что в каторге, у нас, разумеется, не было и быть немогло, но Аким Акимыч, кажется, составлял исключение. Он даже и устроился востроге так, как будто всю жизнь собирался прожить в нем: все вокруг него,начиная с тюфяка, подушек, утвари, расположилось так плотно, так устойчиво,так надолго. Бивачного, временного не замечалось в нем и следа. Пробыть востроге оставалось ему еще много лет, но вряд ли он хоть когда-нибудьподумал о выходе. Но если он и примирился с действительностью, то,разумеется, не по сердцу, а разве по субординации, что, впрочем, для негобыло одно и то же. Он был добрый человек и даже помогал мне вначалесоветами и кой-какими услугами; но, иногда, каюсь, невольно он нагонял наменя, особенно в первое время, тоску беспримерную, еще более усиливавшую ибез того уже тоскливое расположение мое. А я от тоски-то и заговаривал сним. Жаждешь, бывало, хоть какого-нибудь живого слова, хоть желчного, хотьнетерпеливого, хоть злобы какой-нибудь: мы бы уж хоть позлились на судьбунашу вместе; а он молчит, клеит свои фонарики или расскажет о том, какой уних смотр был в таком-то году, и кто был начальник дивизии, и как его звалипо имени и отчеству, и доволен был он смотром или нет, и как застрельщикамсигналы были изменены и проч. И все таким ровным, таки чинным голосом,точно вода капает по капле. Он даже почти совсем не воодушевлялся, когдарассказывал мне, что за участие в каком-то деле на Кавказе удостоилсяполучить "святыя Анны" на шпагу. Только голос его становился в эту минутукак-то необыкновенно важен и солиден; он немного понижал его, даже докакой-то таинственности, когда произносил "святыя Анны", и после этогоминуты на три становились как-то особенно молчалив и солиден... В этотпервый год у меня бывали глупые минуты, когда я (и всегда как-то вдруг)начинал почти ненавидеть Акима Акимыча, неизвестно за что, и молчапроклинал судьбу свою за то, что она поместила меня с ним на нарах голова сголовою. Обыкновенно через час я уже укорял себя за это. Но это было тольков первый год; впоследствии я совершенно примирился в душе с Акимом Акимычеми стыдился моих прежних глупостей. Наружно же мы, помнится, с ним никогдане ссорились

Кроме этих троих русских, других в мое время перебывало у нас восемьчеловек. С некоторыми из них я сходился довольно коротко и даже судовольствием, но не со всеми. Лучшие из них были какие-то болезненные,исключительные и нетерпимые в высшей степени. С двумя из них я впоследствиипросто перестал говорить. Образованных из них было только трое: Б-ский,М-кий и старик Ж-кий, бывший прежде где-то профессором математики, - старикдобрый, хороший, большой чудак и, несмотря на образование, кажется, крайнеограниченный человек. Совсем другие были М-кий и Б-кий. С М-ким я хорошосошелся с первого раза; никогда с ним не ссорился, уважал его, но полюбитьего, привязаться к нему я никогда не мог. Это был глубоко недоверчивый иозлобленный человек, но умевший удивительно хорошо владеть собой. Вотэто-то слишком большое уменье и не нравилось в нем: как-то чувствовалось,что он никогда и ни перед кем не развернет всей души своей. Впрочем, можетбыть, я и ошибаюсь. Это была натура сильная и в высшей степени благородная

Чрезвычайная, даже несколько иезуитская ловкость и осторожность его вобхождении с людьми выказывала его затаенный, глубокий скептицизм. А междутем это была душа, страдающая именно этой двойственностью: скептицизма иглубокого, ничем непоколебимого верования в некоторые свои особые убежденияи надежды. Несмотря, однако же, на всю житейскую ловкость свою, он был внепримиримой вражде с Б-м и с другом его Т-ским. Б-кий был больной,несколько наклонный к чахотке человек, раздражительный и нервный, но всущности предобрый и даже великодушный. Раздражительность его доходилаиногда до чрезвычайной нетерпимости и капризов. Я не вынес этого характераи впоследствии разошелся с Б-м, но зато никогда не переставал любить его; ас М-ким и не ссорился, но никогда его не любил. Разойдясь с Б-м, такслучилось, что я тотчас же должен был разойтись и с Т-ским, тем самыммолодым человеком, о котором я упоминал в предыдущей главе, рассказывая онашей претензии. Это было мне очень жаль. Т-ский был хоть и необразованныйчеловек, но добрый, мужественный, славный молодой человек, одним словом

Все дело было в том, что он до того любил и уважал Б-го, до того благоговелперед ним, что тех, которые чуть-чуть расходились с Б-м, считал тотчас же