Школьная библиотека

совестливее. А я очень простой... Женщины это хорошо во мне понимают видят, что не обижу, не насмеюсь над ней. Женщина - она согрешит и ничеготак не боится, как смеха, издевки над ней. Они стыдливее против нас. Мы своевозьмем и хоть на базар пойдем рассказывать, хвастаться станем - вот, мол,как мы одну дуру провели!.. А женщине некуда идти, ей греха в удаль никто неставит. Они, брат, даже самые потерянные, и те стыда больше нас имеют.

Я слушал его и думал: "Неужели этот человек верен сам себе, говоря всеэти не подобающие ему речи?"

А он, задумчиво уставив на меня свои детски ясные глаза, все болееудивлял меня своими речами.

Дрова в печи сгорели, яркая груда углей отбросила от себя на стенупекарни розоватое пятно...

В окно смотрел кусочек голубого неба с двумя звездами на нем. Одна из них- большая - блестела изумрудом, другая, неподалеку от нее, - едва видна

Прошла неделя, и мы с Коноваловым были друзьями.

- Ты простой парень! Хорошо это! - говорил он мне, широко улыбаясь ихлопая меня своей ручищей по плечу.

Работал он артистически Нужно было видеть, как он управлялся ссемипудовым куском теста, раскатывая его, или как, наклонившись над ларем,месил, по локоть погружая свои могучие руки в упругую массу, пищавшую в егостальных пальцах.

Сначала, видя, как он быстро мечет в печь сырые хлебы, которые я елеуспевал подкидывать из чашек на его лопату, - я боялся, что он насадит ихдруг на друга; но, когда он выпек три печи и ни у одного из ста двадцатикараваев - пышных, румяных и высоких - не оказалось "притиска", я понял, чтоимею дело с артистом в своем роде. Он любил работать, увлекался делом,унывал, когда печь пекла плохо или тесто медленно всходило, сердился и ругалхозяина, если он покупал сырую муку, и был по детски весел и доволен, еслихлебы из печи выходили правильно круглые, высокие, "подъемистые", в мерурумяные, с тонкой хрустящей коркой. Бывало, он брал с лопаты в руки самыйудачный каравай и, перекидывая его с ладони на ладонь, обжигаясь, веселосмеялся, говоря мне:

- Эх, какого красавца мы с тобой сработали... И мне было приятно смотретьна (этого гигантского) ребенка, влагавшего всю душу в работу свою, - как этои следует делать каждому человеку во всякой работе... Однажды я спросил его:

- Саша, говорят, ты поешь хорошо?

- Пою... Только это у меня разами бывает... полосой. Начну я тосковать,тогда и пою... И, ежели петь начну - затоскую. Ты уж помалкивай об этом, недразни. Ты сам-то не поешь? Ах ты, - штука какая! Ты лучше потерпи доменя... Потом оба запоем, вместе. Идет?

Я, конечно, согласился и свистал, когда хотелось петь. Но иногдапрорывался и начинал мурлыкать себе под нос, меся тесто и катая хлебы

Коновалов слушал меня, шевелил губами и через некоторое время напоминал мнео моем обещании. А иногда грубо кричал на меня:

- Брось! Не стони!

Как-то раз я вынул из моего сундука книжку и, примостившись к окну, сталчитать.

Коновалов дремал, растянувшись на ларе с тестом, но шелестперевертываемых мною над его ухом страниц заставил его открыть глаза.

- Про что книжка?

Это были "Подлиповцы".

- Почитай вслух, а?.. - попросил он.

И вот я стал читать, сидя на подоконнике, а он уселся на ларе и,прислонив свою голову к моим коленям, слушал... Иногда я через книгузаглядывал в его лицо и встречался с его глазами, - у меня до сей поры они впамяти - широко открытые, напряженные, полные глубокого внимания... И ротего тоже был полуоткрыт, обнажая два ряда ровных белых зубов. Поднятыекверху брови, изогнутые морщинки на высоком лбу, руки, которыми он охватилколени, - вся его неподвижная, внимательная поза подогревала меня, и ястарался как можно внятнее и образнее рассказать ему грустную историюСысойки и Пилы.

Наконец я устал и закрыл книгу.

- Все уж? - шепотом спросил меня Коновалов.

- Меньше половины...

- Всю вслух прочитаешь?

- Изволь.

- Эх! - Он схватил себя за голову и закачался, сидя на ларе. Ему что-тохотелось сказать, он открывал и закрывал рот, вздыхая, как мехи, и длячего-то защурил глаза. Я не ожидал такого эффекта и не понимал его значения.

- Как ты это читаешь! - шепотом заговорил он. - На разные голоса... Какживые все они... Апроська! Пила... дураки какие! Смешно мне было слушать..

А дальше что? Куда они поедут? Господи боже! Ведь это все правда. Ведь этокак есть настоящие люди, всамделишные мужики... И совсем как живые и голосаи рожи... Слушай, Максим! Посадим печь - читай дальше!

Мы посадили печь, приготовили другую, и снова час и сорок минут я читалкнигу. Потом опять пауза - печь испекла, вынули хлебы, посадили другие,замесили еще тесто, поставили еще опару... Все это делалось с лихорадочнойбыстротой и почти молча.

Коновалов, нахмурив брови, изредка кратко бросал мне односложныеприказания и торопился, торопился...

К утру мы кончили книгу, я чувствовал, что язык у меня одеревенел.

Сидя верхом на мешке муки, Коновалов смотрел мне в лицо странными глазамии молчал, упершись руками в колени...

- Хорошо? - спросил я.

Он замотал головой, жмуря глаза, и опять-таки почему-то шепотомзаговорил:

- Кто же это сочинил? - В глазах его светилось неизъяснимое словамиизумление, и лицо вдруг вспыхнуло горячим чувством.

Я рассказал, кто написал книгу.

- Ну - человек он! Как хватил! А? Даже ужасно. За сердце берет - вот дочего живо. Что же он, сочинитель, что ему за это было?

- То есть как?

- Ну, например, дали ему награду или что там?

- А за что ему нужно дать награду? - спросил я.

- Как за что? Книга... вроде как бы акт полицейский. Сейчас ее читают..

судят: Пила, Сысойка... какие же это люди? Жалко их станет всем... Народтемный. Какая у них жизнь? Ну, и...

- И - что?

Коновалов смущенно посмотрел на меня и робко заявил:

- Какое-нибудь распоряжение должно выйти. Люди ведь, нужно их поддержать.

В ответ на это я прочитал ему целую лекцию... Но - увы! - она непроизвела того впечатления, на которое я рассчитывал.

Коновалов задумался, поник головой, закачался всем корпусом и сталвздыхать, ни словом не мешая мне говорить. Я устал наконец, замолчал.

Коновалов поднял голову и грустно посмотрел на меня.

- Так ему, значит, ничего и не дали? - спросил он.

- Кому? - осведомился я, позабыв о Решетникове.

- Сочинителю-то?

Я не ответил ему, чувствуя раздражение против слушателя, очевидно, несчитавшего себя в силах решать мировые вопросы.

Коновалов, не дожидаясь моего ответа, взял книгу в свои руки, осторожноповертел ее, открыл, закрыл и, положив на место, глубоко вздохнул.

- Как все это премудро, господи! - вполголоса заговорил он. - Написалчеловек книгу... бумага и на ней точечки разные - вот и все. Написал и..

умер он?

- Умер, - сказал я.

- Умер, а книга осталась, и ее читают. Смотрит в нее человек глазами иговорит разные слова. А ты слушаешь и понимаешь: жили на свете люди - Пила,Сысойка, Апроська... И жалко тебе людей, хоть ты их никогда не видал и онитебе совсем - ничего! По улице они такие, может, десятками живые ходят, тыих видишь, а не знаешь про них ничего... и тебе нет до них дела... идут онии идут... А в книге тебе их жалко до того, что даже сердце щемит... Как этопонимать?.. А сочинитель так без награды и умер? Ничего ему не было?

Я разозлился и рассказал ему о наградах сочинителям... Коновалов слушалменя, испуганно тараща глаза, и соболезнующе чмокал губами.

- Порядки, - вздохнул он всей грудью и, закусив левый ус, грустно поникголовой.

Тогда я начал говорить о роковой роли кабака в жизни русского литератора,о тех крупных и искренних талантах, что погибли от водки - единственнойутехи их многотрудной жизни.

- Да разве такие люди пьют? - шепотом спросил меня Коновалов. В егошироко открытых глазах сверкало и недоверие ко мне, испуг и жалость к темлюдям. - Пьют! Что же они... после того, как напишут книги, запивают?

Это, по-моему, был неуместный вопрос, и я на него не ответил.

- Конечно, после, - решил Коновалов. - Живут люди и смотрят в жизнь, ивбирают в себя чужое горе жизни. Глаза у них, должно быть, особенные... Исердце тоже... Насмотрятся на жизнь и затоскуют... И вольют тоску в книги..

Это уж не помогает, потому - сердце тронуто, из него тоски огнем невыжжешь... Остается - водкой ее заливать. Ну и пьют... Так я говорю?

Я согласился с ним, и это как бы придало ему бодрости.

- Ну, и по всей правде, - продолжал он развивать психологию сочинителей,- следует их за это отличить. Верно ведь? Потому чт