Книга "КОНОВАЛОВ". Страница 8
рассеять его настроение и заговорил о могучей силе привычки и о всем прочем,что в этом случае было уместно. Коновалов упорно молчал, глядя в пол.
- Нет, это что-о! Не в том сила! А просто я есть заразный человек... Недоля мне жить на свете... Ядовитый дух от меня исходит. Как я близко кчеловеку подойду, так сейчас он от меня и заражается. И для всякого я могу ссобой принести только горе... Ведь ежели подумать - кому я всей моей жизньюудовольствие принес? Никому! А тоже, со многими людьми имел дело... Тлеющийя человек...
- Это чепуха!..
- Нет, верно..- убежденно кивнул он головой.
Я разубеждал его, но в моих речах он еще более черпал уверенности в своейнепригодности к жизни...
Он быстро и резко изменился. Стал задумчив, вял, утратил интерес к книге,работал уже не с прежней горячностью, молчаливо, необщительно.
В свободное время ложился на пол и упорно смотрел в своды потолка. Лицо унего осунулось, глаза утратили свой ясный детский блеск.
- Саша, ты что? - спросил я его.
- Запой начинается,- объяснил он.- Скоро я начну водку глушить... Внутриу меня жжет... вроде изжоги, знаешь... Пришло время.. Кабы не эта самаяистория, я бы, поди-ка, еще протянул сколько-нибудь. Ну - ест меня этодело... Как так? Желал я человеку оказать добро - и вдруг... совсемнесообразно! Да, брат, очень нужен для жизни порядок поступков... Неужто ужтак и нельзя выдумать этакий закон, чтобы все люди действовали как один идруг друга понимать могли? Ведь совсем нельзя жить на таком расстоянии одинот другого! Неужто умные люди не понимают, что нужно на земле устроитьпорядок и в ясность людей привести?.. Э-эхма!
Поглощенный думами о необходимости в жизни порядка, он не слушал моихречей. Я заметил даже, что он как бы стал чуждаться меня. Однажды, выслушавв сто первый раз мой проект реорганизации жизни, он рассердился на меня.
- Ну тебя... Слыхал я это... Тут не в жизни дело, а в человеке... Первоедело - человек... понял? Ну, и больше никаких... Этак-то, по-твоему,выходит, что, пока там все это переделается, человек все-таки долженоставаться, как теперь. Нет, ты его перестрой сначала, покажи ему ходы..
Чтобы ему было и светло и не тесно на земле,- вот чего добивайся длячеловека. Научи его находить свою тропу...
Я возражал, он горячился или делался угрюмым и скучно восклицал:
- Э, отстань!
Как-то раз он ушел с вечера и не пришел ни ночью к работе, ни на другойдень. Вместо него явился хозяин с озабоченным лицом и объявил:
- Закутил Лексаха-то у нас. В "Стенке" сидит. Надо нового пекаряискать...
- А может, оправится?!
- Ну, как же, жди... Знаю я его...
Я пошел в "Стенку" - кабак, хитроумно устроенный в каменном заборе. Онотличался тем, что в нем не было окон и свет падал в него сквозь отверстие впотолке. В сущности, это была квадратная яма, вырытая в земле и покрытаясверху тесом. В ней пахло землей, махоркой и перегорелой водкой, еенаполняли завсегдатаи - темные люди. Они целыми днями торчали тут, ожидаязакутившего мастерового для того, чтоб донага опить его.
Коновалов сидел за большим столом, посредине кабака, в кругу почтительнои льстиво слушавших его шестерых господ в фантастически рваных костюмах, сфизиономиями героев из рассказов Гофмана.
Пили пиво и водку, закусывали чем-то похожим на сухие комья глины...
- Пейте, братцы, пейте, кто сколько может. У меня есть деньги и одежа..
Дня на три хватит всего. Все пропью и... шабаш! Больше не хочу работать ижить здесь не хочу.
- Город сквернейший, - сказал некто, похожий на Джона Фальстафа.
- Работа? - вопросительно посмотрел в потолок другой и с изумлениемспросил: - Да разве человек для этого на свет родился?
И все они сразу загалдели, доказывая Коновалову его право все пропить идаже возводя это право на степень непременной обязанности - именно с нимипропить.
- А, Максим... и котомка с ним! - скаламбурил Коновалов, увидав меня. Ну-ка, книжник и фарисей, - тяпни! Я, брат, окончательно спрыгнул с рельс
Шабаш! Пропиться хочу до волос... Когда одни волосы на теле останутся кончу. Вали и ты, а?
Он еще не был пьян, только голубые глаза его сверкали возбуждением ироскошная борода, падавшая на грудь ему шелковым веером, то и делошевелилась - его нижняя челюсть дрожала нервной дрожью. Ворот рубахи былрасстегнут, на белом лбу блестели мелкие капельки пота, и рука, протянутаяко мне со стаканом пива, тряслась.
- Брось, Саша, уйдем отсюда, - сказал я, положив ему руку на плечо.
- Бросить?.. - Он засмеялся. - Кабы ты лет на десять раньше пришел ко мнеда сказал это, - может, я и бросил бы. А теперь я уж лучше не брошу... Чегомне делать? Ведь я чувствую, все чувствую, всякое движение жизни... нопонимать ничего не могу и пути моего не знаю... Чувствую - и пью, потому чтобольше мне делать нечего... Выпей!
Его компания смотрела на меня с явным неудовольствием, и все двенадцатьглаз измеряли мою фигуру далеко не миролюбиво.
Бедняги боялись, что я уведу Коновалова - угощение, которое они ждали,быть может, целую неделю.
- Братцы! Это мой товарищ, - ученый, черт его возьми! Максим, можешь тыздесь прочитать про Стеньку?.. Ах, братцы, какие книги есть на свете! ПроПилу... Максим, а?.. Братцы, не книга это, а кровь и слезы. А... ведьПила-то - это я? Максим!.. И Сысойка - я... Ей-богу! Вот и объяснилось!
Он широко открытыми глазами, с испугом в них, смотрел на меня, и нижняяего губа странно дрожала. Компания не особенно охотно очистила мне место застолом. Я сел рядом с Коноваловым, как раз в момент, когда он хватил стаканпива пополам с водкой.
Ему, очевидно, хотелось как можно скорее оглушить себя этой смесью
Выпив, он взял с тарелки кусок того, что казалось глиной, а было вареныммясом, посмотрел на него и бросил через плечо в стену кабака.
Компания вполголоса урчала, как стая голодных собак.
- Потерянный я человек... Зачем меня мать на свет родила? Ничегонеизвестно... Темь!.. Теснота!.. Прощай, Максим, коли ты не хочешь пить сомной. В пекарню я не пойду. Деньги у меня есть за хозяином - получи и даймне, я их пропью... Нет! Возьми себе на книги... Берешь? Не хочешь? Ненадо... А то возьми? Свинья ты, коли так... Уйди от меня! У-уходи!
Он пьянел, глаза у него зверски блеснули.
Компания была совершенно готова вытурить меня в шею из среды своей, и я,не желая дожидаться этого, ушел.
Часа чере
