Школьная библиотека

разогорчена, потому что ты свинья - уехал, со мной не простился. Но все женичего я от тебя, кроме хорошего, не видела: ты был один еще первый такой, ия про это не забуду. Нельзя ли постараться, Саша, о моей выключке. Тебедевицы говорили, что я убегу от тебя, если буду выключена; но это все вздори чистая неправда. Если бы ты только сжалился надо мной, то я после выключкистала бы с тобой, как собака твоя. Тебе ведь легко это сделать, а мне оченьтрудно. Когда ты был у меня, я плакала, что принуждена так жить, хотя я тебеэтого не сказала. До свиданья. Твоя Капитолина".

Коновалов взял у меня письмо и задумчиво стал вертеть его между пальцамиодной руки, другою покручивая бороду.

- А писать ты умеешь?

- Могу...

- А чернила у тебя есть?

- Есть.

- Напиши ты ей письмо, а? Она, чай, поди мерзавцем меня считает, думает я про нее забыл... Напиши!

- Изволь. Она кто?..

- Проститутка... Видишь - о выключке пишет. Это, значит, чтобы я полициидал обещание, что женюсь на ней, тогда ей возвратят паспорт, а книжку у нееотберут, и будет она с той поры свободная! Вник?

Через полчаса готово было трогательное послание к ней.

- Ну-ка почитай, как оно вышло? - с нетерпением спросил Коновалов.

Вышло вот как:

"Капа! Не думай про меня, что я подлец и забыл о тебе. Нет, я не забыл, апросто запил и весь пропился. Теперь снова поступил на место, завтра возьмуу хозяина денег вперед, вышлю их на Филиппа, и он тебя выключит. Денег тебена дорогу хватит. А пока - до свиданья. Твой Александр".

- Гм... - сказал Коновалов, почесав голову, - а пишешь ты неважно

Жалости нет в письме у тебя, слезы нет. И опять же - я просил тебя ругатьменя разными словами, а ты этого не написал...

- Да зачем это?

- А чтобы она видела, что мне перед ней стыдно и что я понимаю, как яперед ней виноват. А так что! Точно горох просыпал - написал! А ты слезуподпусти!

Пришлось подпустить в письмо слезу, что я с успехом и выполнил. Коноваловудовлетворился и, положив мне руку на плечо, задушевно проговорил:

- Вот теперь славно! Спасибо! Ты парень, видно, хороший, - мы с тобойуживемся.

Я не сомневался в этом и попросил его рассказать мне о Капитолине.

- Капитолина? Девочка она, - совсем дитя. Вятская, купеческая дочьбыла... Да вот свихнулась. Дальше - больше, и пошла в публичный дом... Я смотрю, ребенок совсем! Господи, думаю, разве так можно? Ну, и познакомилсяс ней.

Она - плакать. Я говорю: "Ничего, потерпи! Я те отсюда вытащу - погоди!"И все у меня было готово, деньги и все... И вдруг я запил и очутился вАстрахани. Потом вот сюда попал. Известил ее обо мне один человек, и онанаписала мне письмо.

- Что же ты, - спросил я его, - жениться хочешь на ней?

- Жениться, где мне! Ежели у меня запой - какой же я жених? Нет, так яэто. Выключу ее - и потом иди на все четыре стороны. Место себе найдет, может, человеком будет.

- Она с тобой хочет жить...

- Да ведь это она блажит только. Они все такие... бабы... Я их оченьхорошо знаю. У меня много было разных. Даже купчиха одна... Конюхом я был вцирке, она меня и выглядела. "Иди, говорит, в кучера". Мне цирк в ту порунадоел, я и согласился, пошел. Ну и того... Стала она ко мне ластиться. Домэто у них, лошади, прислуга - как дворяне жили. Муж у нее был низенький итолстый, на манер наю5го хозяина, а сама она такая худая, гибкая, как кошка,горячая. Бывало, как обнимет да поцелует в губы - как углей каленых в сердцевсыплет. Так ты весь и задрожишь, даже страшно станет. Целует, бывало, асама все плачет: плечи у нее даже ходуном ходят. Спрошу ее: "Чего ты,Верунька?" А она:

"Ребенок, говорит, ты, Саша; не понимаешь ты ничего". Славная была... Аэто она верно, что я не понимаю-то ничего, - очень я дураковат, сам знаю

Что делаю - не понимаю. Как живу - не думаю!

И, замолчав, он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами; в нихсветился не то испуг, не то вопрос, что-то тревожное, от чего красивое лицоего стало еще печальнее и краше...

- Ну, и как же ты с купчихой-то кончил? - спросил я.

- А на меня, видишь ты, тоска находит. Такая, скажу я тебе, братец мой,тоска, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я одинчеловек на всем свете и, кроме меня, нигде ничего живого нет. И все мне в тупору противеет - и сам я себе становлюсь в тягость, и все люди; хоть помирайони - не охну! Болезнь это у меня, должно быть. С нее я и пить начал... Таквот, я и говорю ей: "Вера Михайловна! отпусти меня, больше я не могу!" "Что, говорит, надоела я тебе?" И смеется, знаешь, да таково нехорошосмеется. "Нет, мол, не ты мне надоела, а сам я себе не под силу стал"

Сначала она не понимала меня, даже кричать стала, ругаться... Потом поняла

Опустила голову и говорит:

"Что же, иди!.." Заплакала. Глаза у нее черные. Волосы тоже черные икудрявые. Она не купеческого роду была, а из чиновных... Н-да... Жалко мнеее было, а противен я был сам себе тогда. Ей, конечно, скучно было сэтаким-то мужем. Он совсем как мешок муки... Плакала она долго - привыкла комне... Я ее очень нежил: возьму, бывало, на руки и качаю. Она спит, а я сижуи смотрю на нее. Во сне человек очень хорош бывает, такой простой; дышит даулыбается, и больше ничего. А то - на даче когда жили, - бывало, поедем сней кататься, - во весь дух она любила. Приедем, куда ни то в уголок в лесулошадь привяжем, а сами в холодок на траву. Она велит мне лечь, положит моюголову себе на колени и читает мне какую-нибудь книжку. Я слушаю, слушаю, даи засну. Хорошие истории читала, очень хорошие. Никогда я не забуду одной о немом Герасиме и его собаке. Он, немой-то, гонимый человек был, и никтоего, кроме собаки, не любил. Смеются над ним и все такое, он сейчас к собакеидет... Очень это жалостная история... А дело-то было в крепостное время..

Барыня и говорит ему: "Немой, иди утопи свою собаку, а то она воет". Ну,немой пошел... Взял лодку, посадил в нее собаку и поехал... Я, бывало, вэтом месте дрожью дрожу. Господи! У живого человека единственную в светерадость его убивают! Какие это порядки? Удивительная история! И верно - вотчто хорошо! Бывают такие люди, что для них весь свет в одном в чем-нибудь в собаке, к примеру. А почему в собаке? Потому больше никого нет, кто былюбил такого человека, а собака его любит. Без любви какой-нибудь - житьчеловеку невозможно: затем ему и душа дана, чтобы он мог любить... Много онамне разных историй читала. Славная была женщина, и посейчас жалко мне ее..

Кабы не моя планета - не ушел бы я от нее, пока она сама того не захотела быили муж не узнал про наши с ней дела. Ласковая она была - вот что первое, нетем ласковая, что подарки дарила, а так - по сердцу своему ласковая

Целуется она со мной и все такое - женщина как женщина... а найдет, бывало,на нее этакий тихий стих... удивительно даже, до чего она тогда хорошийчеловек была. Смотрит, бывало, прямо в душу и рассказывает, как нянька илима ть. Я в такие времена, бывало, прямо как пятилетний ребенок перед ней. Новсе-таки ушел от нее - тоска! Тянет меня куда-то... "Прощай, говорю, ВераМихайловна, прости меня". - "Прощай, говорит, Саша". И - чудная - обнажиламне руку по локоть да как вцепится зубами в мясо! Я чуть не заорал! Такцелый кусок и выхватила почти, - недели три болела рука. Вот и сейчас знакцел.

Обнажив мускулистую руку, белую и красивую, он показал мне ее, улыбаясьдобродушно-печальной улыбкой. На коже руки около локтевого сгиба был ясновиден шрам - два полукруга, почти соединявшиеся концами. Коновалов смотрелна них и, улыбаясь, качал головой.

- Чудачка! Это она на память куснула.

Я слышал и раньше истории в этом духе. Почти у каждого босяка есть впрошлом "купчиха" или "одна барыня из благородных", и у всех босяков этакупчиха и барыня от бесчисленных вариаций в рассказах о ней является фигуройсовершенно фантастической, странно соединяя в себе самые противоположныефизические и психические черты. Если она сегодня голубоглазая, злая ивеселая, то можно ожидать, что чрез неделю вы услышите о ней как очерноокой, доброй и слезливой. И обыкновенно босяк рассказывает о ней вскептическом тоне, с массой подробностей, которые унижают ее.

Но в истории, рассказанной Коноваловым, звучало что-то правдивое, в нейбыли незнакомые мне черты - чтения книжек, эпитет ребенка в приложении кмощной фигуре Коновалова...

Я представил себе гибкую женщину, спящую у него на руках, прильнувголовой к широкой груди, - это было красиво и еще более убедило меня вправде его рассказа. Наконец его печальный и мягкий тон при воспоминании о"купчихе" - тон исключительный. Истинный босяк никогда не говорит такимтоном ни о женщинах, ни о чем другом - он любит показать, что для него наземле нет такой вещи, которую он не посмел бы обругать.

- Ты чего молчишь, думаешь, я наврал? - спросил Коновалов, и в голосе егозвучала тревога. Он сидел на мешках с мукой, держа в одной руке стакан чаю,а другой медленно поглаживая бороду. Его голубые глаза смотрели на меняпытливо и вопросительно, морщинки на лбу легли резко...

- Нет, ты верь... Чего мне врать? Положим, наш брат, бродяга, сказкирассказывать мастер... Нельзя, друг: если у человека в жизни не было ничегохорошего, - он ведь никому не повредит, коли сам для себя выдумает какую нито сказку, да и станет рассказывать ее за быль. Рассказывает и сам себеверит, будто так и было - верит, ну, ему и приятно. Многие живут этим

Ничего не поделаешь... Но я тебе рассказал правду, - так оно и было. Разветут что особенное есть? Женщина живет, и ей скучно. Положим, я кучер, ноженщине это все равно, потому что и кучер, и барин, и офицер - всемужчины... И все перед ней свиньи, все одного и того же ищут, и каждыйноровит, чтобы побольше взять да поменьше заплатить. Простой-то человек