Школьная библиотека

панно?

-- Друзей? У меня есть три-четыре человека, с которыми явидаюсь без неудовольствия и чаще по делу, чем для интимнойбеседы. Друг у меня только один -- это ты. Что же касается домоих экранов, то я их отсылаю в Париж, в известный магазинредких вещей, и, надо сказать, мне там очень хорошо платят

Такие вещи могу и умею делать только я. Больше никто. Естьбогатая американская фирма, которая покупает каждую мою вещицу

Магазин берет не очень большой процент. Ну, что же:признаваться -- так признаваться до конца.

Последние слова Марии поразили меня не так чтобы оченьприятно. Я сразу даже не сообразил того, как не вяжутся эти дваположения. С одной стороны, образ жизни Марии: ее прекрасныйособняк, трое человек прислуги, редкая обстановка,, чудесные иочень дорогие, несмотря на их простоту, парижские костюмы иширокая трата денег... С другой стороны, ручная работа шелкомпо атласу, весьма медленная и кропотливая. Что она может дать?Не более тысячи, ну, скажем, щедро, двух в месяц... Нет, этамысль не бросилась мне первой в голову. Самые слова "ручнаяработа" показались мне какими-то уж очень прозаичными,будничными, жалкими, годными для швей и портних. И весь романмой как бы замутился, потускнел, сузился и обесцветился.

В ту пору, когда еще, не зная имени моей новой,неожиданной и прекрасной любовницы, я мысленно делал ее томеждународной шпионкой, то курортной сиреной, токонтрабандисткой, то фантастической Мессалиной,-- во мнеиграла, щекоча мужское самолюбие, гордость завоевателя. Тогда явыбивался из сил, чтобы никогда не позволить ей платить засебя, и, наоборот, щеголял щедростью и предупредительностью.

И вот она оказалась всего лишь трудящейся женщиной,живущей вышивальной работой... Наверное, ребро указательногопальца левой руки привычно истыкано у нее иголкой. Замечал яэто или не замечал? Словом, я чувствовал себя разочарованным

Моя связь с женщиной загадочной, немного роковой, а главное,богатой и эффектной, обратилась в обыкновенную интрижку сшвейной мастерицей. Я чувствовал себя обманутым, как быобкраденным. Боже мой, как глуп и как ничтожен был я в этиминуты. Ах! Мы, русские, слишком много читаем без всякогоразбора, слишком часто воображаем себя героями прочитанного!

Я долго и уныло молчал. Поняла ли Мария? Прочитала ли онамои мысли? Она взяла мои руки (и я мог потихоньку убедиться,что указательный палец у нее гладок и нежен), она притянуламеня близко к себе и сказала следующее:

-- Мишика, у меня нет тайн от тебя, и ты надо мною небудешь смеяться. Я не верю ни в демократию, ни в филантропию. Язнаю только одно: мне стыдно есть, если около себя я вижуголодного человека или голодную собаку. Мне издали стыдно и примысли о них. Дела мои так устроились, ^ что я получаюдостаточно много, несколько больше, чем мне нужно. Но менявсегда стесняла и тревожила мысль, что я получаю эти деньги низа что. И вот мне однажды пришла верная, по моему убеждению,мысль. Я должна заработать по возможности столько же, сколькотрачу на себя, и эту сумму раздавать там, где мне всего яснее,резче кидается в глаза настоящая нужда. Так я квитаюсь собществом и с моей совестью. Ты понял меня, Мишика?

Мне стало стыдоE. Но о подлой причине этого стыда и онизких мыслях не сказал ни слова. А надо бы было,-- длясобственной жизни...

Этот день мы провели чудесно. Я чувствовал себя, какбольшой добрый пес, который утром напроказил и уже был за этонаказан, даже прощен, но еще до вечера нет-нет да и попроситизвинения, то печальным взглядом, то хвостом... Мария -- точноона видела эту занозу в моей душе -- была необыкновенно мила инежна со мною.

Она пробыла в моей новой комнате до глубокой ночи. Она ужесобиралась уйти, но вдруг остановилась.

-- Мишика! -- сказала она почти робко.-- Ты нерассердишься, если я у тебя останусь до утра? Ты не прогонишьменя?

А утром, когда она еще спала, я увидел на ее лице тотнеописуемо-розовый нежный оттенок, который бывает на перьяхфламинго перед переходом в белый цвет

Глава XI. ЗЕНИТ

В конце декабря Мария получила из Неаполя короткое ивесьма безграмотное письмо, нацарапанное ужасным почеркомпо-итальянски. Оно было от сестры Джиованни, того самогокрасавца матроса "суперкарго", с которым мы едва не разодралисьнасмерть. С наивной и глубокой простотой писала итальянка, чтобрат ее погиб в Бискайском заливе, во время крушения парохода"Genova". Уходя в последнее плавание, он оставил дома адресгоспожи Дюран и просил известить ее в случае его смерти.

"Молитесь о нем вместе с нашей осиротевшей семьей",-- таккончалось это письмо. Когда Мария переводила мне его,. у нее наопущенных ресницах дрожали слезы.

Она никогда не скрывала от меня своих действий. Я знал,что она послала семье погибшего Джиованни крупную сумму денег изаказала по нем в соборе Nostra Dama della Guarda заупокойнуюмессу.

Я не мог понять и не допытывался: сохранился ли еще в еепамяти любовный образ прекрасного моряка, или ее внимание кумершему и к его семье было дружеской спокойной благодарностьюза прошлое счастье.

Впрочем, мужчины, пожалуй, никогда не освоятся с тем, чтоженщине трудно разлюбить, но если она разлюбила, то уже кпрошлой любви никогда не вернется. Мужчин же этот возврат частотянет.

Я был очень сдержан в эти дни, но "черная болезнь" -нелепая ревность к прошедшему,-- признаюсь, нередко охватываламеня.

"Он знал ее адрес на Валлон-де-Л'Ориоль. Может быть, он ибывал здесь. Может быть, мой широкий диван из замшевой кожи..."-- думал я иногда, и у меня перед глазами ходили огненные кругии ноздри раздувались.

Я сказал Марии, что хочу переехать в "Отель дю Порт". Онаохотно согласилась со мною: там пришла к нам наша внезапная игорячая любовь, там осталось так много воспоминаний,необыкновенных и трогательных.

Но оказалось, что наш отель с корабельной каютой начердаке затеял капитальный ремонт. Пришлось остаться, в доме уМарии. Да и нужно сказать, мое ревнючее люмбаго довольно скоропрошло: так мила, нежна, предупредительна была со мною Мария.

Жизнь снова и безболезненно наладилась. Каждое утро Марияотвозила меня на завод, а вечером заезжала за мною. Завтракал яна службе.

Отношения мои с сослуживцами были по-прежнему добрые,приятельские, но где-то в них уже таилось едва заметное, едваощутительное охлаждение.

Я уже не принимал участия в прежних беспечных эскападах втеплые темные уголки Марсели с их портовыми приманками, я несидел вместе с нашей ладной горластой компанией у Бассо запламенным буйабезом. Я не ходил с друзьями в тесной гурьбе потеатрам, циркам, музеям и народным праздникам, не открывал сними новых уютных кабачков.

Конечно, они знали о связи моей с Марией, и этообстоятельство тоже содействовало взаимному отчуждению.

Это ведь постоянно так бывает: из дружного, слаженногокружка закадычных холостяков вдруг выбывает один перебежчик,чтобы навсегда погрузиться в лоно семейных тихих радостей, ивесь кружок долго чувствует себя разрозненным, опустелым, покане зарубцуется, не станет привычным изъян. Встречи с ним,внешне, остаются по-прежнему сердечными, но в них невольноскользят и легкое презрение к изменнику, и укор, и сожаление одобровольной утрате им холостой свободы. "Ну что? как? здоров?весел? счастлив?" И с лукавой, недоверчивой приязнью слушаютпрокуренные холостяки его немного театральные восторги.

-- Да вы приходите когда-нибудь ко мне. Жена моя -- этотакой славный товарищ! Она давно знает и любит вас по моимрассказам. Навестите же нас при первом случае. Для каждого извас всех найдется уголок у камина, старая сигара и стакандоброго вина. Вспомним нашу бурную проказливую молодость.

Коренастые замшелые холостяки кивают головами, крякают,благодарят и лукаво переглядываются: "Знаем мы, как бываютлюбезны молодые жены к холостым друзьям мужа-новобранца..." И судовольствием думают про себя, что ни в клубы, ни на суда -военные, торговые и даже пиратские -- вход женщине недопускается.

А еще более дело осложняется, когда друзьям известно, чторенегат не закрепил своего сожительства формальным образом: ни