Школьная библиотека

У Марии было две парочки таких "розовых старичков", укоторых и деды и бабки были рыбаками и рыбачьими женами. Жилиони в старом порту, и Мария нередко их навещала, всегда приносяс собою подарки: теплые вязаные вещи, табак, ром от застарелыхморских ревматизмов, кофе, чай и фрукты. Часто она брала меня ссобою, и помню, с каким теплым удовольствием слушал я прежде еенеторопливую, умную и ласковую беседу со стариками, когда онасидела по вечерам у огня с какой-нибудь ручной работой наколенях. У нее был редкий дар доброго внимания, которое такестественно и мило располагает пожилых людей к любимым дальнимвоспоминаниям, о которых память еще свежа, а ненужные мелочидавно отпали.

Никогда она не уставала внимать этим морским наивнымповестям -- пусть уже не раз повторяемым -- о морской ирыбачьей жизни, о маленьких скудных радостях, о простой,безыскусственной любви, о дальних плаваниях, о бурях икрушениях, о покорном, суровом приятии всегда близкой смерти, огрубом веселье на суше. От этих рассказов чувствовалась нагубах соль: соль морской пентC соль вечных женских слез и сольтрудового пота.

О, Мария, как ты любила эти бесхитростные рассказы

Недаром в тебе текла напоенная озоном кровь морских волков,флибустьеров и адмиралов, а в моих жилах течет медленная кровьсухопутного интеллигента!

Однажды я отказался сопровождать ее к "розовым старичкам",оправдываясь спешной работой. В другой раз отказался уже безвсякого повода. Просто сказал, что мне не хочется.

-- Они тебе не нравятся, Мишика, мои "розовые старички"? ,

-- По правде сказать, не очень. Всегда одно и то же

Скучно. Да и не особенный я любитель моря, и морских рассказов,и морских стариков.

Ее нижняя губа нервно вздрогнула. Я понял, что Марияобиделась. Не на мою грубость, не за себя, а за своих "розовыхстаричков".

-- До свидания, Мишика,-- сказала она сдержанно. Сказала иушла

Глава XIII. БЕЛАЯ ЛОШАДЬ

Она сказала "до свидания", встала с персидской оттоманки иушла быстрыми, легкими шагами.

Я думал, что она вскоре вернется, чтобы объяснить мнепричину этого внезапного и резкого прощания. Я сидел и ждал

Она медлила, а я молча вспенивал, взвинчивал в своей душененависть. В этом мелком, беспричинном и бессмысленномозлоблении я уже готовил ей новые, ядовитые обиды. Я собиралсявысказать ей грубо мое мнение о ее благотворительных экранах ивообще о ее кустарной филантропии: "В основе все это ложь,фальшь и лицемерие. Это нечто вроде копеечных евангелий,приносимых старыми английскими . девами в тюрьмы и публичныедома; взятка богу, свеча, поставленная перед иконой неумолимымростовщиком, страховка трусливого богача против будущегонародного гнева, а в лучшем случае,-- это всего лишь детскаяклистирная трубка во время пожара..."

Я еще хотел рассказать ей об одной жестокой сцене,происшедшей между Львом Толстым и Тургеневым и чуть не доведшейих до дуэли. Во всяком случае, после нее великие писателиостались надолго врагами. Во время завтрака у Толстых Тургеневс неподдельным восхищением говорил живописно о том, каканглийская гувернантка приучает его побочную дочку, Полину, кделам благотворительности.

-- Каждое воскресенье,--умиленно говорил Тургенев,-- ониобе идут на самые жалкие окраины города, в хижины нищих, вподвалы бедных тружеников, на чердаки горьких неудачников... Итам обе они смиренно и самоотверженно занимаются целый деньпочинкой и штопкой их убогого белья. О, как это трогательно,прекрасно и просто. Не правда ли?

Тогда Толстой вскочил из-за стола, стукнул кулаком ивоскликнул:

-- Какое лицемерие! Какое ханжество! Какое издевательствонад нуждой!

Тургенев ответил жестким словом и выбежал из дома. Дуэльедва-едва удалось предотвратить.

Но это не все. В душе моей кипели ревность и обида. Яготовился упрекнуть Марию ее всегдашним влечением кпростолюдинам, к плебсу, к морским и уличным бродягам, кпервобытной силе, к грубому здоровью, к чему всегда тянетпресыщенных женщин, как тянуло, например, гордых римскихматрон...

Но Мария не приходила... Друг мой! Она так и невернулась... Не вернулась никогда. Послушай меня -- никогда!

У меня хватило мужского самообладания: я одолел в себестрашное желание постучаться к ней в комнату. Я решил поехать ксебе на завод. Завтра вечером, думал я, она заедет за мною

Тогда мы объяснимся. Может быть, я был неправ перед нею? Я могуизвиниться. Женщинам надо прощать их маленькие причуды. А неприехать она не может. Это сверх ее сил. Любовь ее ко мне -это даже не любовь, а обожание.

С такими мыслями я проходил в переднюю мимо царственного,великолепнейшего павлина, переливавшегося всеми прелестнымиоттенками густо-зеленых и нежно-синих красок. Вдруг менякачнуло мгновенное головокружение, и я остановился передэкраном, чувствуя, по сердцебиению и по холоду щек и губ, чтобледнею. В памяти моей вдруг пронеслись недавние слова Марии:

-- У павлина нет ничего, кроме его волшебной красоты. Этосущество надменное, мнительное, глупое и трусливое да вдобавокс пронзительным и противным голосом.

-- Черт возьми! Не обо мне ли это сказано? Хорошо еще, чтокрасотою я не блещу.

И очень поспешно сбежал я с винтовой дубовой лестницы. Нона другой день моя влюбленная Мария не заехала и не дала ничегознать о себе и на третий день.

На четвертый день я, совсем унылый, робкий, покаянный,решился пойти на Валлон д'0риоль. Сам себе я казался похожим намокрого, напроказившего пуделя или на недощипанного петуха.

Мне отворила дверь эта проклятая змея Ингрид, эта бешенаяколдунья. Я вошел в ателье и спросил:

-- Дома ли мадам Дюран?

-- Мадам Дюран уехала три дня назад. Но она приказала мнебыть в вашем распоряжении.

Я спросил ехидно и сердито:

-- Она мне подарила вас?

-- Совершенно верно. Подарила до вашего или до еераспоряжения. Итак, господин, я готова вам служить.

Я ответил:

-- Я нуждаюсь в вас, сударыня, менее, чем в ком бы то нибыло на свете. Скажите мне ее адрес.

-- Если бы я и знала его -- все равно я бы не сказала вам.

И какие дерзкие, какие ослепительно гневные глаза выпятилана меня эта белокурая дьяволица, эта маленькая, никогда недоступная моему пониманию помесь ангела с чертенком!

-- Вы свободны! -- так я крикнул ей и побежал. На бегумелькнул мне боком в глаза блистательный павлин. От злобы иотчаяния, душивших меня, я невольно, но очень громко хлопнулдверью, и когда лестница вся загудела, я успел расслышать голосмаленького чудовища:

-- Imbecile!12

Мария по-прежнему не давала о себе знать. Наконец неделичерез две я получил от нее письмо.

"Милый Мишика, благодарю тебя за то великое счастье,которое ты мне дал. Все это время я думала о тебе, о себе и онашей любви. Бог знает каких усилий мне стоило, чтобы несорваться, не полететь к тебе с первым попавшимся поездом

Наконец я поняла, что нам нельзя жить ни вместе, ни близко другот друга. Что-то есть в нас такое, что постоянно разъединяетнас и мешает нам жить в полном счастии, а всякие поправки,всякие новые пробы и испытания повлекли бы новую и все болеесильную вражду. Пишу тебе из маленького городка "Белая лошадь"

Я ошиблась, когда воображала его в таком поэтическом ивеличественном виде. Здесь почти две тысячи жителей, английскиеотели, проводники, живописные виды, фотографы и дажелаун-теннис. Завтра я покидаю Европу. Мы больше не встретимся,и мой дружеский совет -- забудь обо мне совсем и как можноскорее. Прощай. Целую тебя.

Твой друг Мария"

И постскриптум:

"Я знаю: ты некорыстолюбив и горд, но если тебя постигнутнужда или несчастие, обратись от моего имени к директору заводаг. Ремильяк. Он охотно придет тебе на помощь