Школьная библиотека

бы сказать: "Покажи мне твое жилье, а я определю твои привычкии твой характер". Комнаты Марии носили отпечаток ее простоты,скромного изящества и свободного вкуса. Сразу было видно, что вустройстве комнат она до крайней меры избегала всяких тряпок,бумаги и безделушек.

Первое, что она мне показала, была ее спальня -- небольшаякомната, вся белая: белые крашеные стены, белая соломеннаяштора на окне, белая, узенькая, как у девочки или монахини,постель. Над изголовьем висело небольшое черное распятие, закоторое была заткнута ветка остролистника. На ночном столике, укровати, стоял бурый плюшевый медведь, растопыря лапы.

-- Мишика, ты узнаешь, кто это такой? -- спросила Мариялукаво.

-- Вероятно, я?

-- Конечно, ты. Не правда ли, большое сходство? Но пойдемдальше. Вот в этом простенке моя маленькая библиотека. Ты в нейнайдешь кое-что интересное. А здесь наша ванная комната

Посмотри.

Она открыла дверь, и я с восхищением увидел не ванную, аскорее просторный бассейн, с кафельными блестящими стенами иполом с четырьмя ступенькамC ведущими вниз, в воду. Легкийзапах вербены улавливался в воздухе. Я сказал, что все этовеликолепно.

-- Поверь мне, мой Мишика,-- ответила Мария,-единственная роскошь, которую я себе позволяю,-- это вода. Я немогу, физически не могу мыться в тяжелых фаянсовых чашках, илив раковинах под кранами, или в этих противных ваннах, крашенныхпод мрамор. Вот почему в путешествиях я всегда скучаю по моейванной комнатке.

Теперь, Мишика, я покажу тебе твою собственную комнату,хотя я тебе уже говорила, что весь этот дом, с живым и мертвыминвентарем, принадлежит тебе. Я смеялся.

-- Во всяком случае, ты можешь оставить себе прекраснуюИнгрид.

-- Да,-- сказала она,-- эта девушка ни на кого непроизводит приятного впечатления. У нее дикая мания, что вселюди, которые бывают у меня,-- злые враги или коварные шпионы,всегда умышляющие гибель ей, а главное, и мне. Но она,бедняжка, так много перестрадала в своей недолгой жизни! Я теберасскажу когда-нибудь, и ты поймешь ее.

-- Ну вот, смотри, Мишика. Твоя комната,-- распахнулаМария дверь.

Это было прекрасное, очень большое помещение, меньше, чемателье, но также обшитое ясенем; с большим и глубоким диваномиз замши, с массивным ясеневым письменным столом. Все, в чем ямог бы нуждаться, было здесь под рукою, внимательно обдуманноеи любовно устроенное, от прекрасных письменных принадлежностейдо шелковой вышитой пижамы, сигар, папирос, содовой воды ивиски. Я поцеловал ее.

-- Как ты добра и мила, моя Мария.

-- Твоя! -- весело воскликнула она.

-- В доме, кроме нас двоих, еще три человека: кухарка -она почти невидима, но ты можешь заказывать меню по своемувкусу. Затем один отставной матрос Винцет; зимою он истопник, алетом садовник, предобрый малый. Ты его можешь посылать споручениями, он знает наизусть всю Марсель. Он же, когда нужно,подаст автомобиль -- гараж напротив. А на Ингрид ты не обращайвнимания. Пусть она гримасничает. Все твои приказания онаисполнит беспрекословно. Ей, вероятно, тоже не особенно будетприятно, если я прикажу ей взять рукою раскаленную добелажелезную полосу, однако она схватит ее, ни на секунду незадумавшись... Теперь ты введен в свои владения. Я забылатолько сказать, что к твоим услугам всегда готов шофер. Это -я. Пойдем теперь ко мне в мастерскую пить кофе.

Восточная оттоманка. Низенький японский лакированныйстолик. Кофе с гущей по-турецки, ароматный и крепкий,принесенный в кофейнике из красной меди; сладкий дым египетскойпапиросы. Прекрасная Мария, сидящая на ковре у моих ног... Я бысмело мог вообразить себя восточным султаном с табачнойэтикетки, если бы не маленькие графинчики из граненогохрусталя. Павлин на стене сиял, блистал и переливался при яркомсвете во всем своем пышном великолепии.

Я сам тогда не знал, почему так часто привлекал мой взглядэтот удивительный экран и почему он возбуждал во мне какое-тобеспокойное внимание... Позднее я узнал... Я говорил Марии:

-- Мне кажется странным, почему ни один великий земнойвладыка не избрал павлина эмблемой своей власти. Лучший гербтрудно придумать. Погляди: его корона о ста зубцах, поколичеству завоеванных государств. Его орифламма -вся усеянаглазами -- символами неустанного наблюдения за покоренныминародами. В медлительном и гордом движении его мантия волочитсяпо земле. Это ли не царственно?

Она слушала меня, улыбаясь. Потом сказала:

-- Я думаю, Мишика, что государи выбирали себе гербы непо красоте эмблемы, а по внутренним достоинствам. Орел -- царьвсех птиц, лев -- царь зверей, слон -- мудр и силен. Солнцеосвещает землю и дарит ей плодородие. Лилия -- непорочно чиста,как и сердце государя. Петух всегда бодр, всегда влюблен,всегда готов сражаться и чувствителен к погоде.

А у павлина ничего нет, кроме внешней красоты. Голос унего раздирающий, противный, а сам он глуп, напыщен, труслив имнителен. Я возразил:

-- Однако участвует во всех королевских церемонияхгорностаевая мантия? Между тем тебе, конечно, известно, чтогорностай, этот маленький хищник,-- очень злое и кровожадноеживотное.

-- Знаю. Но зато о нем вот что говорит народное сказание

Он очень гордится чистотою своей белой шкурки, и все время,когда не спит и не предается разбою, он беспрерывно чистится

Но если на его мехе окажется несмываемое пятно, то он умираетот огорчения. Оттого-то на старинных гербовых горностаевыхмантиях можно прочесть надпись: "Лучше умереть, чемзапачкаться". Смысл тот же, что и у белой лилии,-- непорочностьдуши. А ты знаешь, Мишика, что во многих южных странах павлинсчитается птицей, приносящей несчастие и печаль?

-- Нет. Я не слыхал. Думаю, что это просто суеверныйвздор.

-- И я тоже.

Так мы пили кофе и мило болтали. Нет-нет, а я всепоглядывал на павлина, чувствуя все-таки, что какая-тостранная, неуловимая связь есть у меня с этой художественнойвещью.

Мария спросила:

-- Ты все любуешься своим павлином? Как я рада, чтоугодила тебе. Завтра я начну работать над новым экраном

Хочешь, я тебе скажу, какой будет мотив? Представь себе:маленькое болотце, осока и кувшинки. Вдали едва встает заря, ана болоте несколько птиц фламинго, все в разных позах. Та стоитна одной ноге, другая опустила клюв в воду, третья завернулашею совсем назад и перебирает перышки на спине, четвертаяшироко распустила крылья и перья, точно потягиваясь передполетом... Я все это вижу сейчас перед глазами так ясно-ясно

Боюсь только, что не найду нужных мне оттенков шелка. Уфламинго прелестная, необычайная окраска оперения: она и нерозовая и не красная, она особенная. А кроме того, очень труднопроследить, как бледнеет эта окраска, постепенно исчезая вбелой... Таких нюансов не знает никто: только -- природа.

Я сказал:

-- По всему видно, что ты очень любишь свое искусство. Это, должно быть, большое счастье!

-- Да, большое. Но моя работа -- только полуискусство, апотому не знает ревности и зависти...

Тогда я спросил:

-- Мария, ты великодушно разрешила мне задавать иногдатебе вопросы, полагаясь на мою осторожность... Как много ты ужесделала таких прекрасных панно?

-- Я не помню. Около пятидесяти.

-- Тут же ты, конечно, считаешь и копии?

-- Нет. Я бы не могла повторяться. Скучно. Самое приятное-- это когда находишь тему и думаешь о ней.

-- А потом, когда картина окончена, тебе не жалкорасставаться с ней?

-- Нет, не жалко. Хочется только, чтобы она попала вхорошие руки. Но зато, когда я увижу спустя некоторое время укого-нибудь мою работу, то я чувствую тихую грусть: точно мнеслучайно показали портрет давно уехавшего, доброго друга.

Я покачал головой.

-- Друг -- это тоже большое счастье. Я не верю, чтобы учеловека могло быть больше одного друга. Сколько же у тебя,Мария, друзей, если ты раздала на память около пятидесяти