Школьная библиотека

несколько наспех набросанных там и сям, вперемешку с разного родапрельстившими меня изъятиями (сноской из Босуэлловой "Жизни доктораДжонсона", надписями на деревьях знаменитой Вордсмитской аллеи, цитатой изблаженного Августина и тому подобным), образчиков высказываний Джона Шейда,записанных мною с тем, чтобы ссылаться на них при людях, которых моглазаинтересовать или задеть моя дружба с поэтом. Его и мой читатель, надеюсь,простит мне, если я нарушу размеренный ход настоящего комментария ипредоставлю слово моему блестящему другу.

При упоминании о литературных критиках он сказал: "Я никогда неблагодарил за печатные похвалы, хотя порою испытывал желание прижать к грудито или иное блестящее воплощение способности к здравому суждению; но я такжени разу не потрудился высунуться из окошка, чтобы опустошить мойскорамис над головой какого-нибудь горестного писаки. И к разносу, ик превознесению я отношусь с одинаковой отрешенностью". Кинбот: "Я полагаю,вы отвергаете первый как скудоумную болтовню, а второй -- как дружеский жестдоброй души?". Шейд: "Вот именно".

В разговоре о возглавляющем чрезмерно раздутую русскую кафедрупрофессоре Пнине, который замучил своих сотрудников придирками (по счастью,профессор Боткин числился по другой кафедре и не состоял в подчиненииу этого гротескного "перфекциониста"): "Как странно, что у русскихинтеллигентов напрочь отсутствует чувство юмора, и это при такихизумительных юмористах, как Гоголь, Достоевский, Чехов, Зощенко или этот ихдвуединый гений -- Ильф и Петров".

Говоря о пошлости одного нашего дородного знакомца: "Он отдаетзаношенным поварским фартуком". Кинбот (со смехом): "Чудесно".

По поводу преподавания Шекспира в колледжах: "Прежде всего, в сторонуидеи и социальный фон, учите первокурсника дрожать в ознобе, учите егопьянеть от поэзии "Гамлета" или "Лира", читать позвоночником, а не черепом"

Кинбот: "Вам нравятся его замысловатости?". Шейд: "Да, мой дорогой Чарльз, якатаюсь по ним, как благодарная дворняга по травке, загаженной датскимдогом".

Говорили о взаимных влияниях и проникновениях марксизма и фрейдизма, ясказал: "Из двух ложных доктрин всегда хуже та, которую труднее искоренить"

Шейд: "Нет, Чарли, есть критерий попроще: марксизму нужен диктатор, адиктатору -- тайная полиция, вот тут и наступает конец света; фрейдист же,даже самый глупый, все-таки может еще опустить на выборах бюллетень, хотя быему и нравилось называть это [улыбаясь] -- политическим опылением".

О студенческих работах: "Вообще говоря, я весьма снисходителен [говорилШейд]. Но есть мелочи, которых я не прощаю". Кинбот: "К примеру?". Шейд: "Кпримеру, когда студент не читает указанной ему книги. Или читает ее, какидиот. Ищет в ней символов, ну, скажем: "Автор использует броский образ"зеленой листвы", потому что зеленый цвет символизирует счастье и тоску". Яимею также привычку катастрофически понижать оценку студента, если онупотребляет слова "простой" и "искренний" в похвалу, например: "Слог Шелливсегда очень прост и достоен" или "Йейтс всегда искренен". Это оченьраспространено, и когда я слышу критика, говорящего об искренности автора, японимаю, что 8бо критик, либо автор -- дурак". Кинбот: "Но мне говорили,что такой подход преподается в школе". Шейд: "Там-то первым делом и нужнопройтись метлой. Чтобы преподать ребенку тридцать предметов требуютсятридцать специалистов, а не замученная зануда, которая показывает картинку срисовым полем и уверяет, что это Китай, потому что ничего не знает ни оКитае, ни вообще о чем бы то ни было и не способна сказать разницу междуширотой и долготой". Кинбот: "Да, я с вами согласен"

Строка 181: нынче

А именно, 5 июля 1959 года, в 6-е воскресенье после Троицы. Шейд началПеснь Вторую "ранним утром" (так помечено в верху карточки No 14). Напротяжении всего дня, отвлекаясь и вновь увлекаясь, он продолжал писание идобрался до строки 208-й. Почти весь вечер и часть ночи были отданытому, что любимые им авторы восемнадцатого столетия именовали "Суетой иТщеславием Света". После того, как отбыл (велосипедом) последний гость иопустошились пепельницы, все окна в доме погасли примерно на два часа, нозатем, часов около 3-х утра, из ванной комнаты наверху я увидел, что поэтвернулся к столу, в синеватый свет верхнего кабинета, и этот ночной сеансдовел Песнь до 230-й строки (карточка No 18). Снова наведавшись вванную часа через полтора, уже при восходе солнца, я обнаружил, что светпереместился в спальню и снисходительно усмехнулся, ибо, согласно моимумозаключениям, всего лишь две ночи прошло с три тысячи девятьсотдевяносто девятого раза, -- впрочем, неважно. Несколько минут погодя всеопять погрузилось в плотную тьму, и я вернулся в постель.

В полдень 5 июля в другом полушарии по промытому дождичком термакадамуаэропорта в Онгаве шел, направляясь к следующему рейсом на Копенгагенрусскому самолету, Градус с французским паспортом в руке, и именно в этуминуту, ранним утром (по атлантическому береговому времени) Шейд принялсясочинять или записывать сочиненные в постели начальные строки Песни второй

Когда почти через двадцать четыре часа он добрался до 230-й строки,Градус после ночного отдыха на вилле высокопоставленной Тени (нашего консулав Копенгагене) вошел в сопровождении Тени в магазин готового платья, чтобыпривести свой вид в соответствие с описанием, данным в более позднихзаметках (к строкам 286 и 408). Мигрень нынче снова усилилась.

Что до собственных моих дел, они, боюсь, были крайненеудовлетворительны со всех точек зрения -- с эмоциональной, с творческой ис общественной. Полоса невезения началась днем раньше, когда я проявилчрезмерную доброту, предложив моему молодому другу -- кандидату на третиймой пинг-понговый стол, лишенному водительских прав после впечатляющей сериинарушений дорожных правил, -- отвезти его в моем мощном "Кремлере" вродительское именье -- пустяковое дело, каких-нибудь двести миль. Там, срединочного разгула, в толпе незнакомых людей -- юношей, старцев, перенадушенныхдев, -- в стихии шутих, дыма жаровен, жеребячьего флирта, джазовой музыки ирассветных купаний я утратил всякую связь с глупым мальчишкой, был принуждентанцевать, был принужден петь, участвовать в невообразимых по скуке ипустоте разговорах с различными родичами дитяти и, наконец, неведомо какочутился уже на другой гулянке в другом именьи и там после неописуемыхсалонных игр, в которых мне едва не отхватили бороду, получил на завтраккакую-то кутью, после чего отправился с безымянным хозяином, старым и пьянымболваном в смокинге и жокейских бриджах, осматривать, запинаясь на каждомшагу, конюшни. Отыскавши машину (в сосновой рощице в стороне от дороги), явыкинул с водительского сиденья пару сочащихся купальных трусов и девичьюсеребристую туфельку. За ночь тормоза пообмякли и вскоре, на пустыннойдороге, у меня вышел бензин. Куранты Вордсмитского колледжа отбивали шесть,когда я достиг Аркадии, клянясь себе никогда больше не попадаться подобнымобразом и невинно предвкушая тихий утешительный вечер с моим поэтом. Итолько увидев на кресле в прихожей обвязанную лентами плоскую картонку, ясообразил, что чуть было не пропустил день его рождения.

Какое-то время назад я приметил эту дату на обложке одной из его книг,поразмыслил над одряхлением его утреннего одеяния, как бы играючи смерилдлины наших рук и купил для него в Вашингтоне совершенно сногсшибательныйшелковый халат, настоящую драконью шкуру, по-восточному яркую, хоть сейчасна самурая, -- его-то и содержала коробка.

Торопливо сбросив одежды и рыча мой любимый гимн, я принял душ. Моймногоумелый садовник, делая мне массаж (в чем я немало нуждался), сообщил,что нынче вечером у Шейдов прием "а-ля фуршет", и что ожидается сенаторПроубел (пряморечивый государственный муж и двоюродный брат Джона, несходящий с газетных листов).

Право, ничего так не любит одинокий мужчина, как неожиданных днейрождения, и полагая, -- нет, зная наверняка, -- что мой покинутый телефонвызванивал целый день, я беспечно набрал номер Шейдов и, разумеется, трубкувзяла Сибил.

-- Bon soir{1}, Сибил.

-- А, Чарльз, привет. Хорошо съездили?

-- Да честно говоря-

-- Послушайте, я знаю, что вам нужен Джон, но он сейчас отдыхает, а уменя куча дел. Он вам потом позвонит, ладно?

-- Когда потом -- вечером?

-- Нет, я думаю, завтра. Кто-то звонит у двери. Пока.

Странно. С чего бы стала Сибил прислушиваться к двери, имея под рукой,кроме горничной и повара, еще двух наймитов в белых мундирах? Ложнаягордость удержала меня от того, что следовало бы сделать -- сунуть мойкоролевский дар подмышку и невозмутимо отправиться в этот негостеприимныйдом. Как знать, может быть в благодарность мне поднесли бы у задних дверейрюмку кухонного шерри. Я все надеялся, что случилась ошибка, все ждал, чтоШейд позвонит. То было горькое ожидание и единственное, чем наградила менявыпитая в одиноком бдении у окна бутылка шампанского, -- это crapula[похмельная мигрень].

Из-за шторы, из-за ствола самшита, сквозь золотую вуаль вечера и черныекружева ночи я следил за их лужайкой, за подъездным путем, за веером светанад дверью крыльца, за самоцветными окнами. Солнце еще не село, когда вчетверть восьмого я заслышал машину первого гостя. О, я увидел их всех. Яувидел древнего доктора Саттона, белоголового, безупречно овальногогосподинчика, приехавшего в разболтанном "Форде" со своей долговязойдочерью, миссис Старр, военной вдовой. Я увидел чету, впоследствиипроясненную мной как мистер Кольт, здешний адвокат, и его жена, -- ихнеловкий "Кадилляк" наполовину заехал ко мне на дорожку, прежде чемотретироваться, суматошно мигая всеми огнями. Я увидел всемирно известногостарика-писателя, согбенного бременем славы и собственной плодовитойпосредственности, явившегося из мглы былого, в которой он и Шейд издаваливместе литературный журнальчик. Я увидел, как укатил в фургончике Фрэнк,шейдова прислуга за все. Я увидел отставного профессора орнитологии, пешкомподошедшего от шоссе, на котором он беззаконно бросил свою машину. Я увиделзатиснутую в махонький "Пьюлекс", управляемый красивой, как мальчик,