Школьная библиотека

признался, что давнее падение с лошади сделало его неспособным, нопутешествия с друзьями и обильные морские купания несомненно должнывоскресить его силу.

Она недавно потеряла обоих родителей, а надежного друга, чтобыиспросить у него объяснения и совета, когда добрались до нее неизбежныеслухи, она не имела, -- слишком гордая, чтобы рядить о них с камеристками,она обратилась к книгам, все из них вызнала о наших мужественных земблянскихобычаях и затаила наивное горе под великолепной личиной саркастическойумудренности. Он похвалил ее за такое расположение, торжественно пообещавотринуть, по крайности в скором будущем, юношеские привычки, но на всехпутях его вставали навытяжку могучие искушения. Он уступал им -- время отвремени, потом через день, а там и по нескольку раз на дню, -- особенно впору крепкого правления Харфара, барона Шелксбор, феноменальнооснащенного молодого животного (родовое имя которого, Shalksbore -- "угодьямошенника", -- происходит, по всем вероятиям, от фамильи "Shakespeare"). За"Творожной Кожей", как прозвали Харфара его обожатели, тащился эскортакробатов и нагольных наездников, вся эта шатия отчасти разнуздалась, такчто Диза, негаданно возвратившаяся из поездки по Швеции, нашла Дворецобратившимся в цирк. Он снова дал обещание, снова пал и, несмотря на крайнююосторожность, снова попался. В конце концов, она уехала на Ривьеру, оставивего забавляться со стайкой импортированных из Англии сладкоголосыхминьончиков в итонских воротничках.

Какие же чувства, в лучшем случае, питал он к Дизе? Дружескоебезразличие и хладное уважение. Даже в первом цвету их брака не испытал онни какой-либо нежности, ни возбуждения. О жалости, о душевном сочувствии испрашивать нечего. Он был, и был всегда, небрежен и бессердечен. Но вглубине его спящей души и до, и после разрыва совершались удивительныеискупления.

Сны о ней возникали гораздо чаще и были несравненно острее, чем тообещалось поверхностью его чувства к ней, они приходили, когда он меньшевсего о ней думал, заботы, никак с ней не связанные, принимали ее облик вподсознательном мире, -- совсем как в детской сказке становится жар-птицейсражение или политическая реформа. Эти тяжкие сны превращали сухую прозу егочувств к ней в сильную и странную поэзию, стихающее волнение которой осенялоего и томило весь день, вновь воскрешая образы обилия и боли, потом однойтолько боли, а после только ее скользящих бликов, -- но никак не меняя егоотношения к Дизе телесной.

Образ ее, снова и снова являвшийся к нему в сны, опасливо вставая сдалекой софы или блуждая в поисках вестника, только что, говорят, прошедшегосквозь портьеру, чутко следил за переменами моды, но Диза в том платье, чтобыло на ней в лето взрыва на Стекольных заводах или в прошлое воскресенье,или в любой другой из прихожих времени, навсегда осталась точно такой, какойбыла она в тот день, когда он впервые сказал ей, что не любит ее. Этослучилось во время безнадежной поездки в Италию, в саду приозернойгостиницы, -- розы, черные араукарии, ржавость и зелень гортензий, -- в одинбезоблачный вечер, когда горы на дальнем другом берегу плавали в маревезаходящего солнца, и озеро, все как персиковый сироп, то и дело переливалос1ледной голубизной, и в газете, расстеленной по нечистому дну у каменистогоберега, ясно читалось под тонкой сквозистой тиной любое слово, и поскольку,выслушав его, она в невыносимой позе осела в траву, хмурясь, теребястебельки, он тут же и взял все слова обратно, но зеркало уже залучилось отудара, и с той поры в его снах память об этом признании пристала к ееобразу, словно болезнь или тайный послед операции, слишком интимной, чтобыее назвать.

Скорее сутью, чем истинной фабулой снов было неустанное отрицание того,что он не любит ее. Чувственная тональность, духовная страстность и глубинаприснившейся любви превосходили все, что испытывал он в своей поверхностнойжизни. Эта любовь напоминала нескончаемое заламывание рук, как будто душабрела вслепую по бесконечному лабиринту беспросветности и раскаяния. Вкаком-то смысле, то были любовные сны, ибо их пронизывала нежность, желаниеприникнуть лбом к ее лону и выплакать все свое безобразное прошлое. Ужасноесознание ее юности и беспомощности переполняло их. Они были чище, чем егожизнь. Тот плотский ореол, что присутствовал в них, исходил не от нее, но оттех, с кем он ее предавал, -- от колючей челюсти Фрины, от Тимандры сэтаким гиком под фартуком, -- но даже эта сексуальная накипь мрела где-топоверх затонувшего сокровища и совсем ничего не значила. Он видел, какприходит к ней некий туманный родственник, такой уж далекий, что и лицанипочем не разглядеть. Она поспешно прятала что-то и дугою тянула руку дляпоцелуя. Он понимал, что она только сию минуту нашла предательский предмет,-- наездницкий сапог у него в постели -- с несомненностью обличавший егоневерность. Бусинки пота выступали на бледном открытом лбу, -- но ейприходилось выслушивать болтовню случайного гостя или направлятьпередвиженья рабочего, который то опуская, то задирая лицо, в обнимку слестницей подвигался к высаженному окну. Можно было снести, --немилосердныйи сильный сонливец мог снести, сознание ее горя и гордости, но никто невынес бы вида машинальной улыбки, с которой она переходила от жуткой улики кподобающим вежливым банальностям. Она могла отменять иллюминацию илиговорить о больничных койках со старшей сестрой, или просто заказыватьзавтрак на двоих в приморской пещере, -- но сквозь будничную безыскусностьбеседы, сквозь игру обаятельных жестов, которой она всякий раз сопровождалаопределенные избитые фразы, он, стонущий во сне, различал замешательство еедуши и сознавал, что на нее навалилась гнусная, незаслуженная, унизительнаябеда, и что только непременности этикета и стойкая доброта к безвинномусобеседнику дают ей силы улыбаться. И наблюдая свет на ее лице, он ужевидел, как тот мгновенно погаснет, едва уйдет посетитель, и сменитсянестерпимою хмуростью, которой спящий никогда не сможет забыть. Он опятьпомогал ей подняться все с той же травы с кусочками озера, влипшими впросветы высоких балясин, и уже он и она прогуливались бок о бок побезвестной аллее, и он ощущал, как она следит за ним уголком неяснойусмешки, но когда он набирался храбрости, чтобы встретиться с этимвопросительным мерцанием, она уже исчезала. Все изменялось, все былисчастливы. И ему совершенно необходимо было найти ее и сказать, сию жеминуту, как он ее обожает, но огромная толпа отделяла его от дверей, а взаписках, доходивших через множество рук, говорилось, что она далеко, чтоона руководит торжественным открытием пожара, что она теперь замужем заамериканским дельцом, что она стала героиней романа, что она умерла.

Никакие угрызения этого рода не терзали его, пока он сидел на террасеее виллы и рассказывал о своем счастливом побеге из Дворца. Она восхитиласьописанием подземного похода в театр, постаралась вообразить веселую прогулкув горах, но та часть рассказа, где появлялась Гарх, ей не понравилась, онакак будто бы парадоксальным образом предпочитала, чтобы он предался с этойдевкой здоровому блуду. Резким тоном она попросила впредь опускать подобныеинтерлюдии, и он отвесил шутливый поклон. Однако, едва он начал рассуждать ополитической ситуации (двух советских генералов только что приставили кправительству экстремистов в виде иностранных советчиков), как знакомоебезучастное выражение появилось в ее глазах. Теперь, когда он без ущербапокинул страну, вся голубая махина Земблы, от мыса Эмблы до залива Эмблемы,могла провалиться в море, она бы и не сморгнула. Ее сильнее заботилпотерянный им вес, чем потерянное им королевство. Между делом она спросила осокровищах короны, он открыл ей местонахождение оригинальной кладовой, и онаскисла в девичьем смехе, чего не бывало уже многие годы. "Нам нужно кое-чтообсудить, -- сказал он. -- И кроме того, нужно, чтобы ты подписала несколькодокументов." Наверху за шпалерой звон телефона запутался в розах. Одна изпрежних ее камеристок, томная и элегантная Флер де Файлер (уже сорокалетняяи поблекшая) с прежним жемчугом в вороных волосах и в традиционной белоймантилье, принесла из будуара Дизы нужные бумаги. Услышав за лаврами сочныйголос короля, Флер узнала его еще прежде, чем смогла обмануться безупречноймаскировкой. Два лакея, приятные молодые иностранцы явно латинского типа,вынесли чай и застали Флер в полуреверансе. Внезапный ветер ощупьюзакопошился в глициниях. Филер, дефилер, дефлоратор флоры, растлительцветов. Он спросил у Флер, поворотившейся, чтобы унести букет орхидей"Disa", все ли еще играет она на виоле. Она покивала, не желая обращаться кнему без титула и не решаясь титуловать, пока их могли услышать слуги.

Снова они остались одни. Диза быстро нашла нужные бумаги. Покончив сэтим, они поговорили немного о приятных пустяках, вроде основанной наземблянском сказании фильмы, которую Одон намеревался снимать в Риме или вПариже. Как, гадали они, сможет он изобразить narstran, адскийчертог, где под мерной моросью драконьего яда, источаемого мглистымисводами, терзают души убийц? В общем и целом, беседа протекала вполнеудовлетворительно, -- хоть пальцы ее и дрожали, касаясь локотника егокресла. Теперь осторожнее.

-- Какие у тебя планы? -- осведомилась она. -- Почему бы тебе не пожитьздесь, сколько захочешь? Пожалуйста, останься. Я скоро уеду в Рим, весь домбудет твой. Вообрази, здесь можно уложить едва ли не сорок гостей, сорокарабских разбойников. (Влияние громадных терракотовых вазонов в саду.)

Он ответил, что на следующий месяц едет в Америку, а завтра у него делов Париже.

Почему в Америку? Что он там станет делать?

Преподавать. Изучать литературные шедевры с блестящими иочаровательными молодыми людьми. Хобби, которому он теперь волен отдаться.

-- Я, конечно, не знаю, -- забормотала она, не глядя, -- не знаю, номожет быть, если ты ничего не имеешь против, я могла бы приехать в Нью-Йорк,-- я хочу сказать, всего на неделю-другую, не в этом году, в следующем.

Он похвалил ее блузку, усыпанную серебристыми блестками. Онанастаивала: "Так как же?" "И прическа тебе к лицу." "Ах, ну какое все этоимеет значение, -- простонала она. -- Господи, какое значение имеет хотьчто-нибудь!" "Мне пора", -- улыбаясь, шепнул он и встал. "Поцелуй меня", -сказала она и на миг обмякла в его руках дрожащей тряпичной куклой.

Он шел к калитке. На повороте тропинки он обернулся и разглядел вдалекеее белеющую фигуру, с равнодушным изяществом несказанного горя поникшую над