Книга "Дар". Страница 49
Есть, есть классовый душок в отношении к Чернышевскому русских писателей,современных ему. Тургенев, Григорович, Толстой называли его "клоповоняющимгосподином", всячески между собой над ним измываясь. Как то в Спасскомпервые двое, вместе с Боткиным и Дружининым, сочинили и разыграли домашнийфарс. В сцене, где горит постель, врывался Тургенев с криком... общимидружескими усилиями его уговорили произнести приписываемые ему слова,которыми в молодости он однажды будто бы обмолвился во время пожара накорабле: "Спасите, спасите, я единственный сын у матери". Из этого фарсавполне бездарный Григорович впоследствии сделал свою (вполне плоскую) "Школугостеприимства", наделив одно из лиц, желчного литератора Чернушина, чертамиНиколая Гавриловича: кротовые глаза, смотревшие как то вбок, узкие губы,приплюснутое, скомканное лицо, рыжеватые волосы, взбитые на левом виске иэвфемический запас пережженного рома. Любопытно, что пресловутый взвизг("Спасите" и т. д.) дан как раз Чернушину, чем поощряется мысльСтраннолюбского о какой то мистической связи между Чернышевским иТургеневым. "Я прочел его отвратительную книгу (диссертацию), -- пишетпоследний в письме к товарищам по насмешке. -- Рака! Рака! Рака! Вы знаете,что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете". "Из этого"рака", суеверно замечает биограф, получился семь лет спустя Ракеев(жандармский полковник, арестовавший про'клятого), а самое письмо былоТургеневым написано как раз 12-го июля в день рождения Чернышевского"..
(нам кажется, что Страннолюбский перебарщивает).
В тот же год появился "Рудин", но напал на него Чернышевский (закарикатурное изображение Бакунина) только в 60 году, когда Тургенев уже былненужен "Современнику", который он покинул из-за добролюбовского змеиногошипка на "Накануне". Толстой не выносил нашего героя: "Его так и слышишь, -писал он о нем, -- тоненький неприятный голосок, говорящий тупыенеприятности... и возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал цыц ине посмотрел в глаза". "Аристократы становились грубыми хамами, -- замечаетпо этому поводу Стеклов, -- когда заговаривали с нисшими или о нисших пообщественному положению". "Нисший", впрочем, не оставался в долгу и, зная,как Тургеневу дорого всякое словечко против Толстого, щедро говорил о"пошлости и хвастовстве" последнего, "хвастовстве бестолкового павлина своимхвостом, не прикрывающим его пошлой задницы" и т. д. "Вы не какой-нибудьОстровский или Толстой, -- добавлял Николай Гаврилович, -- вы наша честь" (а"Рудин" уже вышел, -- два года как вышел).
Журналы по мере сил теребили его. Дудышкин ("Отечественные Записки")обиженно направлял на него свою тростниковую дудочку: "Поэзия для вас -главы политической экономии, переложенные на стихи". Недоброжелателимистического толка говорили о "прелести" Чернышевского, о его физическомсходстве с бесом (напр., проф. Костомаров). Другие, попроще, какБлагосветлов (считавший себя франтом и державший, несмотря на радикализм,настоящего, неподкрашеного арапа в казачках), говорили о его грязных калошахи пономарско-немецком стиле. Некрасов с вялой улыбкой заступался за"дельного малого" (им же привлеченного к журналу), признавая, что тот успелналожить на "Современник" печать однообразия, набивая его бездарнымиповестями о взятках и доносами на квартальных: но он хвалил помощника заплодотворный труд: благодаря ему в 58 году журнал имел 4.700 подписчиков, ачерез три года -- 7.000. С Некрасовым Николай Гаврилович был дружен, но неболее: есть намек на какие-то денежные расчеты, которыми он осталсянедоволен. В 83 году, чтобы старика развлечь. Пыпин предложил ему написать"портреты прошлого". Свою первую встречу с Некрасовым Чернышевский изобразиBсо знакомыми нам дотошностью и кропотливостью (дав сложную схему всехвзаимных передвижений по комнате, чуть ли не с числом шагов), звучащимикаким то оскорблением, наносимым честно поработавшему времени, ежелипредставить себе, что со дня этих маневров прошло тридцать лет. Как поэта,он ставил Некрасова выше всех (и Пушкина, и Лермонтова, и Кольцова). УЛенина "Травиата" исторгала рыдания; так и Чернышевский признавался, чтопоэзия сердца всг же милее ему поэзии мысли, и обливался слезами над инымистихами Некрасова (даже ямбами!), высказывающими всг, что он сам испытал,все терзания его молодости, все фазы его любви к жене. И то сказать:пятистопный ямб Некрасова особенно чарует нас своей увещевательной,просительной, пророчущей силой и этой своеродной цезурой на второй стопе,цезурой, которая у Пушкина, скажем, является в смысле пения стиха органомрудиментарным, но которая у Некрасова становится действительно органомдыхания, словно из перегородки она превратилась в провал, или словно обечасти строки растянулись, так что после второй стопы образовался промежуток,полный музыки. Вслушиваясь в эти впалые строки, в этот гортанный, рыдающийговорок: "Не говори, что дни твои унылы, тюремщиком больного не зови: передомной холодный мрак могилы, перед тобой -- объятия любви! Я знаю, ты другогополюбила, щадить и ждать (слышите клекот!) наскучило тебе... О погоди!близка моя могила -- -- ", вслушиваясь в это, Чернышевский не мог не думатьо том, что напрасно жена торопится ему изменять, а близостью могилы была татень крепости, которая уже протягивалась к нему. Мало того: повидимому,чувствовал это, -- не в разумном, а орфеическом смысле, -- и поэт,написавший эти строки, ибо именно их ритм ("Не говори...") со страннойнавязчивостью перекликается с ритмом стихов, впоследствии посвященных имЧернышевскому: "Не говори, забыл он осторожность, он будет сам судьбы своейвиной" и т. д.
Звуки Некрасова были таким образом милы Чернышевскому, т. е. как разудовлетворяли его незамысловатой эстетике, за которую он всю жизнь принималсобственную обстоятельную сентиментальность. Описав большой круг, вобравмногое, касавшееся отношения Чернышевского к разным отраслям познания, новсг же ни на минуту не портя плавной кривой, мы теперь с новыми силамивернулись к его эстетике. Пора теперь подвести ей итог.
Подобно всем остальным нашим критикам-радикалам, падким на легкуюпоживу, он не селадонничал с пишущими дамами, энергично разделываясь сЕвдокией Растопчиной или Авдотьей Глинкой. Неправильный, небрежный лепет нетрогал его. Оба они, и Чернышевский, и Добролюбов, с аппетитом терзалилитературных кокеток, -- но в жизни... одним словом, смотри, что с нимиделали, как скручивали и мучили их, хохоча (так хохочут русалки на речках,протекающих невдалеке от скитов и прочих мест спасения) дочки доктораВасильева.
Вкусы его были вполне добротны. Его эпатировал Гюго. Ему импонировалСуинберн (что совсем не странно, если вдуматься). В списке книг, прочитанныхим в крепости, фамилия Флобера написана по-французски через "о", идействительно, он его ставил ниже Захер-Мазоха и Шпильгагена. Он любилБеранже, как его любили средние французы. "Помилуйте, -- восклицает Стеклов,-- вы говорите, что этот человек был не поэтичен? Да знаете ли вы, что он сослезами восторга декламировал Беранже и Рылеева!" Его вкусы только окаменелив Сибири, -- и по странной деликатности исторической судьбы, Россия задвадцать лет его изгнания не произвела (до Чехова) ни одного настоящегописателя, начала которого он не видел воочию в деятельный период жизни. Изразговоров с ним в Астрахани выясняется: "да-с, графский-то титул и сделализ Толстого великого-писателя-земли-русской": когда же к нему приставали,кто же лучший современный беллетрист, то он называл Максима Белинского.
Юношей он записал в дневнике: "Политическая литература -- высшаялитература". Впоследствии пространно рассуждая о Белинском (Виссарионе,конечно), о котором распространяться, собственно, не полагалось, он емуследовал, говоря, что "Литература не может не быть служительницей того илииного направления идей", и что писатели "неспособные искренне одушевлятьсяучастием к тому, что совершается силою исторического движения вокруг нас..
великого ничего не произведут ни в каком случае", ибо "история не знаетпроизведений искусства, которые были бы созданы исключительно идеейпрекрасного". Тому же Белинскому, полагавшему, что "Жорж Занд безусловноможет входить в реестр имен европейских поэтов, тогда как помещение рядомимен Гоголя, Гомера и Шекспира оскорбляет и приличие и здравый смысл", и что"не только Сервантес, Вальтер Скотт, Купер, как художники по преимуществу,но и Свифт, Стерн, Вольтер, Руссо имеют несравненно, неизмеримо высшеезначение во всей исторической литературе, чем Гоголь", Чернышевский вторил,тридцать лет спустя (когда, правда, Жорж Занд поднялась уже 0 чердак, аКупер спустился в детскую), говоря, что "Гоголь фигура очень мелкая,сравнительно, например, с Диккенсом или Фильдом, или Стерном".
Бедный Гоголь! Его возглас (как и пушкинский) "Русь"! охотноповторяется шестидесятниками, но уже для тройки нужны шоссейные дороги, ибодаже русская тоска стала утилитарной. Бедный Гоголь! Чтя семинариста вНадеждине (писавшем литературу через три "т"), Чернышевский находил, чтовлияние его на Гоголя было бы благотворней влияния Пушкина и сожалел, чтоГоголь не знал таких вещей как принцип. Бедный Гоголь! Вот и отец Матвей,этот мрачный забавник, тоже заклинал его от Пушкина отречься...
Счастливее оказался Лермонтов. Его проза исторгла у Белинского(имевшего слабость к завоеваниям техники) неожиданное и премилое сравнениеПечорина с паровозом, сокрушающим неосторожно попадающихся под его колеса. Вего стихах разночинцы почуяли то, что позже стало называться"надсоновщиной". В этом смысле Лермонтов -- первый надсон русскойлитературы. Ритм, тон, бледный, слезами разбавленный стих гражданскихмотивов до "Вы жертвою пали" включительно, всг это пошло от такихлермонтовских строк, как: "Прощай, наш товарищ, недолго ты жил, певец сголубыми очами, лишь крест деревянный себе заслужил да вечную память межнами". Очарование Лермонтова, даль его поэзии, райская ее живописность ипрозрачный привкус неба во влажном стихе -- были, конечно, совершеннонедоступны пониманию людей склада Чернышевского.
Мы теперь подходим к его самому уязвимому месту; ибо так уже повелось,что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит егоотношение к Пушкину. Так будет покуда литературная критика не отложит вовсесвои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишьпомогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны:можете раскритиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе исохранить при этом и талант свой и честь. Браните же его за шестистопнуюстрочку, вкравшуюся в пятистопность "Бориса Годунова", за метрическую
