Книга "Дар". Страница 51
тактики". По иным донесениям из прошлого, он посетил Герцена главным образомдля того, чтобы переговорить об издании "Современника" заграницей: всепредчувствовали, что его скоро закроют. Но вообще этот вояж окружен такойдымкой и так мало следа оставил в писаниях Чернышевского, что хочется,вопреки факту, счесть его за апокриф. Он, всю жизнь занимавшийся Англией,питавший душу Диккенсом, и разум "Таймсом", как бы он должен былзахлебнуться, как много набрать впечатлений, как настойчиво потомсворачивать на это воспоминание! Чернышевский, однако, о своей поездкеникогда потом не говорил, а если уж очень приставали, отвечал кратко: "дачто там много рассказывать, -- туман был, качало, ну, что еще может быть?"Таким образом сама жизнь (в который раз) опровергла его же аксиому:"осязаемый предмет действует гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем".
Как бы то ни было, 26 июня 1859 года Чернышевский прибыл в Лондон (вседумали, что он в Саратове) и оставался там до 30-го. Среди тумана этихчетырех дней пробивается косой луч: Тучкова-Огарева идет через зал всолнечный сад, неся на руках годовалую дочку в кружевной пелериночке. Позалу (действие происходит в Патнэй, у Герцена) ходит взад и вперед сАлександром Ивановичем (тогда были очень приняты эти комнатные прогулки)среднего роста господин, с лицом некрасивым, "но озаренным удивительнымвыражением самоотверженности и покорности судьбе" (что было вернее всеголишь игрою памяти мемуаристки, вспоминавшей это лицо сквозь призму судьбы,уже свершившейся). Герцен познакомил ее со своим собеседником. Чернышевскийпогладил ребенка по волосам и проговорил своим тихим голосом: "У меня тожеесть такие, но я почти никогда их не вижу" (он путал имена своих детей: вСаратове находился его маленький Виктор, вскоре там умерший, ибо судьбадетей таких описок не прощает, -- а он посылал поцелуй "Сашурке", которыйуже вернулся к нему). "Поздоровайся, подай рученьку", -- скороговоркойпроизнес Герцен и потом сразу стал отвечать на что-то, сказанное до тогоЧернышевским: "...ну да, -- вот и посылали их в рудники"; а Тучкова проплылав сад, и косой луч погас навеки.
Диабет и нефрит в придачу к туберкулезу вскоре доканали Добролюбова. Онумирал позднею осенью, в 61 году; Чернышевский навещал его ежедневно, а отнего шел по своим, удивительно скрытым от слежки, заговорщицким делам
Принято считать, что прокламация "К барским крестьянам" написана нашимгероем. "Разговоров было мало", -- вспоминает Шелгунов (писавший "Ксолдатам"); и повидимому, даже Владислав Костомаров, печатавший этивоззвания, не знал с полной достоверностью об авторстве Чернышевского. Послогу они очень напоминают растопчинские ернические афишки: "Так вот онакакая, в исправду-то воля бывает ("мужицкий надрыв"!)... И чтобы суд былправдивый и ровный всем был бы суд... ...Что толку-то если в одном селебулгу поднять". Ежели это и писал Чернышевский -- "булга", кстати, волжскоеслово, -- то во всяком случае кто-то другой подсластил.
По сведениям народовольческим, Чернышевский в июле 61 года предложилСлепцову и его друзьям организовать основную пятерку, -- ядро "подземного"общества. Система этих пятерок, потом вошедших в "Землю и Волю", состояла втом, что член каждой набирал, кроме того, свою, зная таким образом тольковосемь лиц. Всех членов знал только центр. Всех членов знал Чернышевский
Нам кажется, что тут есть некоторая стилизация.
Но повторяем: он был безупречно осторожен. После студенческихбезпорядков в октябре 61 года надзор за ним установился постоянный, норабота сыщиков не отличалась тонкостью: у Николая Гавриловича служила вкухарках жена швейцара, рослая, румяная старуха с несколько неожиданнымименем: Муза. Ее без труда подкупили -- пятирублевкой на кофе, до которогоона была весьма лакома. За это Муза доставляла содержание мусорной корзины
Зря.
Между тем 17 ноября 1861 г., имея двадцать пять лет от роду, Добролюбовскончался. Его хоронили на Волковом кладбище, "в простом дубовом гробу"(гроб в таких случаях всегда прост), рядом с Белинским. "Вдруг вышелэнергичный бритый господин", -- вспоминает очевидец (внешность Чернышевскогобыла всг еще мало известна), и так как народу собралось немного, и это егораздражало, он поговорил об этом с обстоятельной иронией. Покамест онговорил, Ольга Сократовна сотрясалась от плача, опираясь на руку одного иззаботливых студентов, всегда бывших при ней: другой же держал, кроме своейфуражки, енотовую шапку самого, который, в распахнутой шубе -- несмотря намороз -- вынул тетрадь и сердитым наставительным голосом стал читать по нейземляные стихи Добролюбова о честности и смерти; сиял иней на березах; анемного в сторонке, рядом с дряхлой матерью одного из могильщиков, смиренностоял в новых валенках агент третьего отделения. "Да-с, -- закончилЧернышевский, -- тут дело не в том, господа, что цензура, кромсавшая егостатьи, довела Добролюбова до болезни почек. Для своей славы он сделалдовольно. Для себя ему незачем было жить дольше. Людям такого закала и такихстремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби. Честность -- вот былаего смертельная болезнь", -- и свернутой в трубку тетрадью указав третье,свободное, место, Чернышевский воскликнул: "Нет для него человека в России!"(был: это место вскоре затем занял Писарев)
Трудно отделаться от впечатления, что Чернышевский, в юности мечтавшийпредводительствовать в народном восстании, теперь наслаждался разреженнымвоздухом опасности, окружавшим его. Эту значительность в тайной жизни страныон приобрел неизбежно, с согласия своего века, семейное сходство с которымон сам в себе ощущал. Теперь, казалось, ему необходим лишь день, лишь часисторического везения, мгновенного, страстного союза случая с судьбой, чтобывзвиться. Революция ожидалась в 63 году, и в списке будущегоконституционного министерства он значился премьер-министром. Как он берег всебе этот драгоценный жар! Таинственное "что-то", о котором, вопреки своему"марксизму", говорит Стеклов, и которое в Сибири угасло (хотя и "ученость",и "логика" и даже "непримиримость" остались), несомненно было в Чернышевскоми проявилось с необыкновенной силой перед самой каторгой. Притягивающее иопасное, оно-то и пугало Fравительство пуще всех прокламаций. "Эта бешенаяшайка жаждет крови, ужасов, -- взволнованно говорилось в доносах, -избавьте нас от Чернышевского..."
"Безлюдие... Россыпи гор... Тьма озер и болот... Недостаток в самыхнеобходимейших вещах... Неисправность почтосодержателей... (Всг это)утомляет и гениальное терпение" (так в "Современнике" он выписывал из книгигеографа Сельского о Якутской области, -- думая кое-о-чем, предполагаякое-что, -- быть может предчувствуя).
В России цензурное ведомство возникло раньше литературы; всегдачувствовалось его роковое старшинство: так и подмывало по нему щелкнуть
Деятельность Чернышевского в "Современнике" превратилась в сладострастноеиздевательство над цензурой, представляющей собой и впрямь одно иззамечательнейших отечественных учреждений наших. И вот, в то время, когдавласти опасались, например, что "под музыкальными знаками могут быть скрытызлонамеренные сочинения", а посему поручали специальным лицам за хорошийоклад заняться расшифровыванием нот, Чернышевский в своем журнале, подприкрытием кропотливого шутовства, делал бешеную рекламу Фейербаху. Когда встатьях о Гарибальди или Кавуре (страшно представить себе, сколько саженеймелкой печати этот неутомимый человек перевел из Таймса), в комментариях китальянским событиям, он с долбящих упорством ставил в скобках чуть ли непосле каждой второй фразы: Италия, в Италии, я говорю об Италии, -развращенный уже читатель знал, что речь о России и крестьянском вопросе
Или еще: он делал вид, что несет что попало, ради одной пустой и темнойболтовни, -- но в полосах и пятнах слов, в словесном камуфляже, вдругпроскакивала нужная мысль. Впоследствии для сведения третьего отделения былатщательно составлена Владиславом Костомаровым вся гамма этого "буфонства";работа -- подлая, но по существу верно передающая "специальные приемыЧернышевского".
Другой Костомаров, профессор, где-то говорит, что Чернышевский играл вшахматы мастерски. На самом-то деле ни Костомаров, ни Чернышевский ничего вшахматах не смыслили. В юности, правда, Николай Гаврилович как-то купилшахматы, пытался даже осилить руководство, кое-как научился ходам, довольнодолго возился с этим (возню обстоятельно записывая) и, наконец, наскучапустой забавой, всг отдал приятелю. Пятнадцать лет спустя (помня, чтоЛессинг с Мендельсоном сошелся за шахматной доской) он основал Шах-клуб,который был открыт в январе 62 года, просуществовал весну, постепенно хирея,и сам бы угас, если б не был закрыт в связи с "петербургскими пожарами". Этобыл просто литературно-политическии кружок, помещавшийся в доме Руадзе
Чернышевский приходил, садился за столик и пристукивая ладьей (которуюназывал "пушкой"), рассказывал невинные анекдоты. Приходил Серно-Соловьевич-- (тургеневское тире) и в уединенном углу заводил с кем-нибудь беседу. Былодовольно пусто. Пьющая братия -- Помяловский, Курочкин, Кроль -- горланила вбуфете. Первый, впрочем, кое-что проповедывал и свое: идею общинноголитературного труда, -- организовать, мол, общество писателей-труженниковдля исследования разных сторон нашего общественного быта, как то: нищие,мелочные лавки, фонарщики, пожарные -- и все добытые сведения помещать вособом журнале. Чернышевский его высмеял, и пошел вздорный слух, чтоПомяловский "бил ему морду". "Это вранье, я слишком вас уважаю для этого",-- писал к нему Помяловский.
В зале того-же Руадзе, 2 марта 62 года, состоялось первое (ежели несчитать защиты диссертации и надгробной речи на морозе) публичноевыступление Чернышевского. Официально выручка с вечера шла недостаточнымстудентам; на самом же деле он был в пользу политических заключенныхМихайлова и Обручева, недавно взятых. Рубинштейн с блеском исполнил весьмавозбудительный марш, профессор Павлов говорил о тысячелетии Руси, -- при чемдвусмысленно сказал, что если правительство остановится на первом шаге(освобождение крестьян) "то оно остановится на краю пропасти, -- имяяй ушислышати, да слышит" (его услышали, он был немедленно выслан). Некрасовпрочел скверные, но "сильные" стихи, посвященные памяти Добролюбова, аКурочкин -- перевод "Птички" Беранже (томление узницы и восторг внезапнойсвободы); о Добролюбове говорил и Чернышевский.
Встреченный крупными рукоплесканиями (у молодежи в те годы было принятодержать ладони вогнутыми при хлопании, так что получалось подобие пушечной
