Школьная библиотека

косвенного подтверждения того, что воззвание "К барским крестьянам" написаноЧернышевским, Костомарову было задано во-первых изготовить записочку, будтобы от Чернышевского, содержащую просьбу изменить одно слово в этомвоззвании; а во-вторых -- письмо (к "Алексею Николаевичу"), в которомнаходилось бы доказательство деятельного участия Чернышевского вреволюционном движении. То и другое Костомаров и состряпал. Подделка почеркасовершенно очевидна в начале она еще старательна, но потом фальсификаторуработа как бы надоела, и он торопится кончить: взять хотя бы слово "я",которое в подлинных рукописях Чернышевского кончается отводной чертой прямойи твердой, -- даже слегка загибающейся в правую сторону, -- а тут, вподложном письме, эта черта с какой-то странной лихостью загибается влево, кголове, словно буква козыряет.

Пока шли эти приготовления, Николай Гаврилович сидел в Алексеевскомравелине, в близком соседстве с двадцатидвухлетним Писаревым, заключеннымтуда за четыре дня до него: проводится гипотенуза, ЧП, и роковой треугольникутвержден. Самым сидением Чернышевский сперва не тяготился: отсутствиеназойливых посетителей показалось даже отдохновением... но тишинанеизвестности вскоре стала его раздражать. "Глубокий" половик поглощал безостатка шаги часовых, ходивших по коридору... Оттуда лишь доносилсяклассический бой часов, долго дрожавший в ушах... Это была жизнь, дляизображения своего требующая от писателя обилия многоточий... Это было торусское недоброе уединение, из которого возникала русская мечта о добройтолпе. Приподняв угол зеленой шерстяной занавески, часовой в дверной глазокмог наблюдать заключенного, сидящего на зеленой деревянной кровати или назеленом же стуле, в байковом халате, в картузе, -- собственный головной уборразрешался, если это только не был цилиндр, -- что делает честьправительственному чувству гармонии, но создает по закону негатива образдовольно назойливый (Писарев, тот сидел в сческе). Перо полагалось гусиное;писать можно было на зеленом столике с выдвижным ящиком, дно которого, какпятка Ахиллеса, одно оставалось неокрашенным.

Проходит осень. В тюремном дворе росла небольшая рябина. Арестант номердевятый гулять не любил; однако, в начале, выходил ежедневно, соображая(крючок мысли, крайне для него характерный), что в это время камераобыскивается, -- следовательно отказ от прогулки внушил бы администрацииподозрение, что он у себя что-то прячет; когда же убедился, что это не так(путем оставляемых там и сям пометных ниточек), то с легким сердцем засел записание: окончил к зиме перевод Шлоссера, принялся за Гервинуса, за Маколея

Писал кое-что и свое. Вспомним "Дневник" -- и, из давно пробежавшегопараграфа, подберем концы строк, относившихся к его писаниям в крепости..

или нет, -- вернемся, пожалуй, еще дальше назад, к "теме слез", начавшейсвое обращение на первых страницах нашего таинственно вращающегося рассказа.

Перед нами знаменитое письмо Чернышевского к жене, от 5 декабря 62года: желтый алмаз среди праха его многочисленных трудов. Мы смотрим на этотжесткий, некрасивый, но удивительно четкий почерк, с решительными взмахамисловесных хвостов, с петлистCи "рцы" и "покоями", с широкими, истымикрестами твердых знаков, -- и давно неиспытанное, чистое чувство, откоторого вдруг становится легче дышать, охватывает нас. Этим письмомСтраннолюбский справедливо обозначает начало недолгого расцветаЧернышевского. Весь пыл, вся мощь воли и мысли, отпущенные ему, всг то, чтодолжно было грянуть в час народного восстания, грянуть и хоть на краткоевремя зажать в себе верховную власть,... рвануть узду и может быть обагритькровью губу России, -- всг это теперь нашло болезненный исход в егопереписке. Можно прямо сказать, что это и было венцом и целью всей егоглухо, издавна нараставшей жизненной диалектики, -- эти железным бешенствомпрохваченные послания к комиссии, разбиравшей его дело, которые он вкладывалв письма к жене, эта торжествующая ярость аргументов, эта цепями бряцающаямегаломания. "Люди будут вспоминать нас с благодарностью", -- писал он ОльгеСократовне, -- и оказался прав: именно этот звук и отозвался, разлившись повсему оставшемуся простору века, заставляя искренним и благородным умилениембиться сердца миллионов интеллигентных провинциалов. Мы уже упоминали о тойчасти письма, где говорится о планах составления словарей. После слов "какбыл Аристотель", идут слова: "а впрочем я заговорил о своих мыслях: они -секрет; ты никому не говори о том, что я сообщаю тебе одной". "Тут, -комментирует Стеклов, -- на эти две строки упала капля слезы, и Чернышевскийдолжен был повторить расплывшиеся буквы". Это-то вот и не точно. Капля упаладо начертания этих двух строк, у сгиба; Чернышевскому пришлось нановонаписать два слова (в начале первой строки и в начале второй), попавшие былона мокрое место, а потому недописанные (се... секрет, о т... о том).

Через два дня, всг более сердясь и всг более веря в свою неуязвимость,он начал "ломать" своих судей. Это второе письмо к жене можно разделить напункты: 1) Я тебе говорил по поводу слухов о возможном аресте, что я незапутан ни в какое дело, и что правительству придется извиняться, если меняарестуют. 2) Я так полагал, потому что знал, что за мною следят, -хвалились, что следят очень хорошо, -- я положился на эту похвальбу, -- ибомой расчет был, что, зная как я живу и что делаю, будут знать, чтоподозрения напрасны. 3) Расчет был глуп. Ибо я знал также, что у нас ничегоне умеют делать как следует. 4) Таким образом моим арестованиемкомрометировали правительство. 5) Что "нам" делать? Извиниться? Но что, еслион не примет извинения, а скажет: вы компрометировали правительство, мояобязанность это ему объяснить. 6) Поэтому будем отдалять неприятность. 7) Ноправительство спрашивает по временам, виновен ли Чернышевский, -- иправительство, наконец, добьется ответа. 8) Этого ответа я и жду.

"Копия с довольно любопытного письма Чернышевского, -- карандашомприписал Потапов. -- Но он ошибается: извиняться никому не придется".

А еще спустя несколько дней он начал писать "Что делать?", -- и уже 15января послал первую порцию Пыпину; через неделю послал вторую, и Пыпинпередал обе Некрасову для "Современника", который с февраля был опятьразрешен. Тогда же разрешено было и "Русское Слово", после такого жевосьмимесячного запрета: и, нетерпеливо ожидая журнальной поживы, опасныйсосед уже обмакнул перо.

Отрадно констатировать, что тогда какая-то тайная сила всг-такирешилась попробовать хотя бы от этой беды Чернышевского спасти. Емуприходилось особенно тяжело, -- как было не сжалиться? 28-го числа, из-затого, что начальство, раздраженное его нападками, не давало ему свидания сженой, он начал голодовку: голодовка была еще тогда в России новинкой, аэкспонент попался нерасторопный. Караульные заметили, что он чахнет, но пищакак будто съедается... Когда же дня через четыре, пораженные тухлым запахомв камере, сторожа ее обыскали, то выяснилось, что твердая пища пряталасьмежду книг, а щи выливались в щели. В воскресение, 3 февраля, во втором часудня, врач при крепости, осмотрев арестанта, нашел, что он бледен, языкдовольно чистый, пульс несколько слабее, -- и в этот же день, в этот же часНекрасов, проездом на извозчике от гостиницы Демута к себе домой, на уголЛитейной и Бассейной, потерял сверток, в котором находились двепрошнурованные по углам рукописи с заглавием "Что делать?". Припомнив сточностью отчаяния весь свой маршрут, он не припомнил того, что, подъезжая кдому, положил сверток рядом с собой, чтобы достать кошелек, -- а тут как разсани сворачивали... скрежетание относа... и "Что Делать?" незаметноскатилось: вот это и была попытка тайной силы -- в данном случаецентробежной -- конфисковать книгу, счастливая судьба которой должна былатак гибельно отразиться на судьбе ее автора. Но попытка не удалась: наснегу, у Мариинской больницы, розовый сверток поднял бедный чиновник,обремененный большой семьей. Придя восвояси, он надел очки, осмотрелнаходку... увидел, что это начало какого-то сочинения и, не вздрогнув, неопалив вялых пальцев, отложил. "Уничтожь!" -- напрасно молил безнадежныйголос. В "Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции" напечатано былообъявление о пропаже. Чиновник отнес сверток по означенному адресу, за что иполучил обещанное: пятьдесят рублей серебром.

Тем временем Николаю Гавриловичу стали давать капли для возбужденияаппетита; два раза он их принимал, а потом, сильно страдая, объявил, что небудет более, ибо не ест не по отсутствию аппетита, а по капризу. 6-го утром,"по неопытности в различении симптомов страдания", он голодовку прекратил ипозавтракал. 12-го Потапов уведомил коменданта, что комиссия не можетдозволить Чернышевскому свидание с женой, покамест он совершенно непоправится. На другой же день комендант донес, что Чернышевский здоров иво-всю пишет. Ольга Сократовна явилась с бурными жалобами -- на своездоровье, на Пыпиных, на безденежье, и потом, сквозь слезы, стала смеятьсянад бородкой, отрощенной мужем, и, в конец расстроившись, принялась егообнимать.

"Будет, голубка, будет", -- приговаривал он совершенно спокойно, -- темкомнатным тоном, которого неизменно придерживался в сношениях с ней; любилже ее страстно, безнадежно. "Ни у меня, ни у кого другого не может бытьоснований думать, что меня не отпустят на свободу", -- сказал он ей сособенным ударением на прощание.

Прошел еще месяц. 23 марта была очная ставка с Костомаровым. ВладиславДмитриевич смотрел исподлобья и явно завирался. Чернышевский, брезгливоусмехаясь, отвечал отрывисто и презрительно. Его перевес бил в очи. "Иподумать, -- восклицает Стеклов, -- что в это время он писал жизнерадостное"Что делать?"

Увы! писать "Что делать?" в крепости было не столь поразительно, скольбезрассудно, -- хотя бы потому, что оно было присоединено к делу. Вообщеистория появления этого романа исключительно любопытна. Цензура разрешилапечатание его в "Современнике", рассчитывая на то, что вещь, представляющаясобой "нечто в высшей степени антихудожественное", наверное уронит авторитетЧернышевского, что его просто высмеют за нее. И действительно, чего стоят,например, "легкие" сцены в романе: "Верочка была должна выпить полстакана засвою свадьбу, полстакана за свою мастерскую, полстакана за саму Жюли (бывшуюпарижскую проститутку, а ныне подругу жизни одного из героев!). Подняли онис Жюли шум, крик, гам... Принялись бороться, упали обе на диван... и уже незахотели встать, а только продолжали кричать, хохотать, и обе заснули"

Иногда слог смахивает не то на солдатскую сказку, не то на... Зощенко: