Книга "Дар". Страница 55
бывает героический! Всякая вещь, попадая в фокус человеческого мышленья,одухотворяется. Так облагородился "расчет" материалистов: так материя улучших знатоков ее обратилась в бесплотную игру таинственных сил. Этическиепостроения Чернышевского -- своего рода попытка построить всг тот жеперпетуум-мобиле, где двигатель-материя движет другую материю. Нам оченьхочется, чтоб это вертелось: эгоизм-альтруизм-эгоизм-альтруизм... но оттрения останавливается колесо. Что делать? Жить, читать, думать. Что делать?Работать над своим развитием, чтобы достигнуть цели жизни: счастья. Чтоделать? (но судьба самого автора, вместо дельного знака вопроса, поставиланасмешливый восклицательный знак).
Чернышевского перевели бы на поселение гораздо скорее, если бы не делокаракозовцев: на их суде выяснилось, что ему хотели дать возможность бежатьи возглавить революционное движение -- или хотя бы издавать в Женеве журнал,-- при чем, высчитывая даты, судьи нашли в "Что делать?" предсказание датыпокушения на царя. И точно: Рахметов, уезжая заграницу, "высказал, междупрочим, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, вРоссии, не теперь, а тогда, года через три (многозначительное и типичное дляавтора повторение) нужно ему быть". Между тем последняя часть романаподписана 4-ым апреля 63 года, а ровно день в день три года спустя ипроизошло покушение. Так даже цифры, золотые рыбки Чернышевского, подвелиего.
Рахметов ныне забыт; но в те годы он создал целую школу жизни. С какимпиететом впитывался читателями этот спортивно-революционный элемент романа:Рахметов принял боксерскую дьету -- и диалектическую: "Поэтому, еслиподавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов,апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции, -- видите, в Петербургепростой народ ест их, а в провинции не ест".
Откуда вдруг мелькнуло это молодое кругленькое лицо с большим,по-детски выпуклым лбом и щеками, как два горшочка? Кто эта похожая нагоспитальную сиделочку девушка в черном платье с белым отложным воротничкоми шнурком часиков? Приехав в Севастополь в 72 году, она пешком исходилаокрестные села для ознакомления с бытом крестьян: была она в своем периодерахметовщины, -- спала на соломе, питалась молоком да кашей... Ивозвратившись к первоначальному положению, мы опять повторим: в стократзавиднее мгновенная судьба Перовской чем угасание славы бойца! Ибо по меретого как, переходя из рук в руки, истрепывались книжки "Современника" сроманом, чары Чернышевского слабели; и уважение к нему, давно ставшеезадушевной условностью (которая, вынутая из-за души, оказывается мертвой)уже не могло встрепенуться при кончине его в 89 году. Похороны прошли тихо
Откликов в газетах было немного. На панихиде по нем в Петербурге приведенныедля парада друзьями покойного несколько рабочих в партикулярном платье былиприняты студентами за сыщиков, -- одному даже пустили "гороховое пальто";что восстановило некое равновесие: не отцы ли этих рабочих ругаликоленопреклоненного Чернышевского через забор?
На другой день после той шутовской казни, в сумерки "с кандалами наногах и думой в голове", Чернышевский навсегда покинуаCFетербург. Он ехал втарантасе, и так как "читать по дороге книжки" разрешили ему только заИркутском, то первые полтора месяца пути он очень скучал. 23-го июля егопривезли наконец, на рудники Нерчинского горного округа, в Кадаю: пятнадцатьверст от Китая, семь тысяч -- от Петербурга. Работать ему приходилось мало,жил он в плохо проконопаченном домишке, страдал от ревматизма. Прошло двагода. Вдруг случилось чудо: Ольга Сократовна собралась к нему в Сибирь.
Когда он сидел в крепости, она, говорят, рыскала по провинции, так малозаботясь об участи мужа, что родные даже подумывали, не помешалась ли она
Накануне шельмования прискакала в Петербург... 20-го утром уже ускакала. Мыникогда бы не поверили, что она способна на поездку в Кадаю, если бы незнали этой ее способности легко и лихорадочно передвигаться. Как он ее ждал!Выехав в начале лета 66 года с семилетним Мишей и доктором Павлиновым (мыопять вступаем в область красивых имен), она добралась до Иркутска, где еезадержали на два месяца; там она стояла в гостинице с драгоценно-дурацкимназванием -- быть может, исковерканным биографами, но вернее всего сособенным вниманием подобранным лукавой судьбой: Ho^tel de Amour et Ko
Доктора Павлинова не пустили дальше: вместо него поехал жандармский ротмистрХмелевский (усовершенное издание пячловского удальца), пылкий, пьяный инаглый. Приехали 23-го августа. Чтобы отпраздновать встречу супругов, одиниз ссыльных поляков, бывший повар Кавура, о котором Чернышевский некогда такмного и так зло писал, напек тех печений, которыми объедался покойный барин
Но свидание не удалось: удивительно как всг то горькое и героическое, чтожизнь изготовляла для Чернышевского, непременно сопровождалось привкусомгнусного фарса. Хмелевский, виясь, не отступал от Ольги Сократовны, вцыганских глазах которой скользило что-то загнанное, но и манящее, -вопреки ее воле, быть может. За ее благосклонность он даже будто быпредложил устроить побег мужу, но тот решительно отказался. Словом, отпостоянного присутствия бесстыдника было так тяжело (а какие мы строилипланы!), что Чернышевский сам уговаривал жену пуститься в обратный путь, и27-го августа она это и сделала, пробыв таким образом, после трехмесячногостранствия, всего четыре дня -- четыре дня, читатель! -- у мужа, котороготеперь покидала на семнадцать с лишним лет. Некрасов посвятил ей"Крестьянских Детей". Жаль, что он ей не посвятил своих "Русских Женщин".
В последних числах сентября Чернышевского перевели на Александровскийзавод, в тридцати верстах от Кадаи. Зиму он там провел в тюрьме, скаракозовцами и мятежными поляками. Темница была снабжена монгольскойособенностью -- "палями": столбами, тесно вкопанными встоячь вокруг тюрьмы;"палисад без сада", острил один из ссыльных, бывший офицер Красовский. Виюне следующего года, по окончании срока испытуемости, Чернышевский былвыпущен в вольную команду и снял комнату у дьячка, необыкновенно с лица нанего похожего: полуслепые, серые глаза, жиденькая бородка, длинные спутанныеволосы... Всегда пьяненький, всегда вздыхающий, он сокрушенно отвечал нарасспросы любопытных: "Всг пишет, пишет сердечный!". Но Чернышевский прожилтам не больше двух месяцев. Его имя всуе упоминалось на политических судах
Блаженненький мещанин Розанов показывал, что революционеры хотят поймать ипосадить в клетку "птицу из царской крови, чтобы выменять Чернышевского". Отграфа Шувалова была иркутскому генерал-губернатору депеша: "Цель эмиграцииосвободить Чернышевского, прошу принять всевозможные меры относительно его"
Между тем Красовский, выпущенный вместе с ним, бежал (и погиб в тайге,ограбленный), так что были все причины водворить опасного ссыльного опять втюрьму и на месяц лишить права переписки.
Невыносимо страдая от сквозняков, он никогда не снимал ни халатика намеху, ни барашковой шапки. Передвигался, как лист, гонимый ветром, нервной,пошатывающейся походкой, и то тут, то там слышался его визгливый голосок
Усугубилась его манера логических рассуждений -- "в духе тезки его тестя",как вычурно выражается Страннолюбский. Жил он в "конторе": просторнойкомнате, разделенной перегородкой; в большой части шли по всей стене низкиенары, в роде помоста; там, как на сцене (или вот как в зоологических садахвыставляют грустного хищника среди скал его родины), стояли кровать инебольшой стол, что было по существу обстановкой всей его жизни. Он вставалза полдень, целый день пил чай да полеживал, всг время читая, апо-настоящему садился писать в полночь, так как днем непосредственные соседиего, поляки-националисты, совершенно к нему равнодушные, затеяв игру наскрипках, его терзали несмазанной музыкой: по профессии они были колесники
Другим же ссыльным он зимними вечерами читал. Как то раз заметили, что хотяон спокойно и плавно читает запутанную повесть, со многими "научными"отступлениями, смотрит то он в пустую тетрадь. Символ ужасный!
Тогда-то он написал и новый роман. Еще полный успеха "Что делать?", онмногого ждал от него -- ждал главным образом денег, которые, печатаясьзаграницей, роман должен был так или иначе принести его семье. "Пролог"весьма автобиографичен. Уже однажды упомянув о нем, мы говорили освоеобразной попытке реабилитации Ольги Сократовны; такая же, по мнениюСтраннолюбского, скрыта в нем попытка реабилитации самой личности автора,ибо, с одной стороны подчеркивая влияние Волгина, доходившее до того, что"сановники заискивали перед ним через его жену" (полагая, что у него "связис Лондоном", т. е. с Герценом, которого смертельно боялись новоиспеченныелибералы), автор, с другой стороны, упорно настаивает на мнительности,робости, бездейственности Волгина: "ждать и ждать, как можно дольше, какможно тише ждать". Получается впечатление, что упрямый Чернышевский как быжелает иметь последнее слово в споре, хорошенько закрепив то, что повторялсвоим судьям: меня должно рассматривать на основании моих поступков, апоступков не было и не могло быть.
О "легких" сценах в "Прологе" лучше умолчим. Сквозь ихболезненно-обстоятельный эротизм слышится нам такая дребежжащая нежность кжене, что малейшая из них цитата показалась бы чрезмерно глумливой. Затопослушаем вот этот чистый звук -- в его письмах к ней за те годы: "Милаярадость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя"... "Я был быздесь даже один из самых счастливых людей на целом свете, если бы недумалось, что эта очень выгодная лично для меня судьба слишком тяжелоотзывается на твоей жизни, мой милый друг"... "Прощаешь ли мне горе,которому я подверг тебя?"...
Надежды Чернышевского на литературные доходы не сбылись: эмигранты нетолько злоупотребляли его именем, но еще воровски печатали его произведения
И вовсе уже пагубными для него были попытки его освободить, попытки сами посебе смелые, но кажущиеся бессмысленными нам, видящим с изволока времениразность между образом "скованного великана" и тем настоящим Чернышевским,которого только бесили старания спасителей: "эти господа, говаривал онпотом, -- даже не знали, что я и верхом ездить не умею". Вследствие этоговнутреннего противоречия и получалась чушь (особый оттенок коей нам ужедавно известен). Если верить молве, Ипполит Мышкин, под видом жандармскогоофицера явившийся в Вилюйск к исправнику с требованием о выдаче емузаключенного, испортил всг дело тем, что надел аксельбант на левое плечовместо правого. До этого, а именно в 71 году, была уже попытка Лопатина, вкоторой все несуразно -- и то, как в Лондоне он вдруг бросил переводить
