Школьная библиотека

"После чаю... пришла она в свою комнату и прилегла. Вот она и читает в своейкроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне что это,последнее время, стало мне несколько скучно иногда?" Много и прелестныхбезграмотностей, -- вот образец: когда медик, заболевший воспалением легких,призвал коллегу, то: "Долго они щупали бока одному из себя".

Но никто не смеялся. Даже русские писатели не смеялись. Даже Герцен,находя, что "гнусно написано", тотчас оговаривался: "с другой стороны многохорошего, здорового". Всг же, далее, не удержавшись, он замечает, что романоканчивается не просто фаланстером, а "фаланстером в борделе". Ибо, конечно,случилось неизбежное: чистейший Чернышевский -- никогда таких мест непосещавший, -- в бесхитростном стремлении особенно красиво обставитьобщинную любовь, невольно и бессознательно, по простоте воображения,добрался как раз до ходячих идеалов, выработанных традицией развратныхдомов: его веселый вечерний бал, основанный на свободе и равенстве отношений(то одна, то другая чета исчезает и потом возвращается опять) оченьнапоминает, между прочим, заключительные танцы в "Доме Телье".

А всг-таки нельзя без трепета трогать этот старенький (март 63 года)журнал с началом романа: тут же и "Зеленый Шум" ("терпи покудатерпится..."), и зубоскальский разнос "Князя Серебряного"... Вместоожидаемых насмешек, вокруг "Что делать" сразу создалась атмосфера всеобщегоблагочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги, -- ини одна вещь Тургенева или Толстого не произвела такого могучеговпечатления. Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотелвыразить бездарный беллетрист. Казалось бы, увидя свой просчет,правительство должно было прервать печатание романа; оно поступило гораздоумнее.

Сосед Чернышевского тоже теперь записал. 8-го октября он послал изкрепости для "Русского Слова" статью "Мысли о русских романах", при чемсенат уведомил генерал-губернатора, что это не что иное, как разбор романаЧернышевского, с похвалами сему сочинению и подробным развитиемматериалистических идей, в нем заключающихся. Для характеристики Писаревауказывалось, что он подвергался умопомешательству, от коего был пользуем:дементия меланхолика, -- четыре месяца в 59 году провел в сумасшедшем доме.

Как отроком он каждую свою тетрадочку наряжал в радужную обертку, такзрелым мужем Писарев вдруг бросал спешную работу, чтобы тщательнораскрашивать политипажи в книгах, или, отправляясь в деревню, заказывалпортному красно-синюю летнюю пару из сарафанного ситца. Его душевная болезньотличалась каким то извращенным эстетизмом. Однажды, среди студенческогосбора он вдруг встал, поднял, изящно изогнувшись, руку, как будто просилслова, и в этой скульптурной позе упал без чувств. В другой раз, при общемпереполохе, он стал раздеваться в гостях, с веселой быстротой скидываябархатный пиджак, пестрый жилет, клетчатые панталоны... тут его одолели

Забавно, что есть комментаторы, которые зовут Писарева "эпикурейцем",ссылаясь, например, на его письма к матери, -- невыносимые, желчные,закушенные фразы о том, что жизнь прекрасна; или еще: для обрисовки его"трезвого реализма" приводится -- с виду деловое, ясное -- а вдействительности совершенно безумное его письмо из крепости к незнакомойдевице, с предложением руки: "та женщина, которая согласится осветить исогреть мою жизнь, получит от меня всю ту любовь, которую оттолкнула Раиса,бросившись на шею своему красивому орлу".

Теперь, заключенный на четыре года за небольшое участие в той общейтогдашней смуте, которая собственно основывалась на слепой вере в печатное,и особенно тайно-печатное, слово, Писарев из крепости писал о "Ч2о делать?"по мере того, как роман появлялся в "Современнике", получаемом им. Хотясенат в начале и выражал опасение, что его похвалы могут иметь вредноевлияние на молодое поколение, но в данном случае правительству было всеговажнее получить этим путем полную картину тлетворности Чернышевского,которую Костомаров только наметил в списке его "специальных приемов"

"Правительство, -- говорит Страннолюбский, -- с одной стороны дозволяяЧернышевскому производить в крепости роман, а с другой -- дозволяя Писареву,его со-узнику, производить об этом же романе статьи, действовало вполнесознательно, с любопытством выжидая, чтобы Чернышевский весь выболтался, инаблюдая, что из этого получится -- в связи с обильными выделениями егососеда по инкубатору".

Тут дело шло гладко и обещало многое, но с Костомаровым приходилосьподнажать, так как требовались кое-какие определенные доказательства вины, аЧернышевский продолжал обстоятельно кипеть и издеваться, обзывая комиссию"шалунами" и "бестолковым омутом, который совершенно глуп". ПоэтомуКостомарова повезли в Москву, и там мещанин Яковлев, его бывший переписчик,пьяница и буян, дал важное показание (получил за это пальто, которое пропилтак шумно в Твери, что был посажен в смирительный дом): переписывая послучаю летнего времени в беседке сада, он будто бы слышал, как НиколайГаврилович и Владислав Дмитриевич, ходя между собой подруку (черточкаверная!), говорили о поклоне от их доброжелателей барским крестьянам (трудноразобраться в этой смеси правды и подсказки). На втором допросе, вприсутствии заново заряженного Костомарова, Чернышевский не совсем удачносказал, что только раз был у него, да не застал; потом добавил с силой:"Поседею, умру, не изменю моего показания". Показание о том, что не он авторвоззвания, написано им дрожащим почерком, -- скорее не с перепуга, а отбешенства.

Как бы то ни было, дело подходило к концу. Последовало определениесената: с большим благородством он признавал противозаконное сношение сГерценом недоказанным (как определил сенат Герцен, смотри ниже в кавычках)

Что же касается воззвания "К барским крестьянам"... тут уже созрел плод нашпалерах подлогов и подкупов: полное нравственное убеждение сенаторов, чтоЧернышевский воззвание сочинил, обращалось в юридическое доказательствописьмом к "Алексею Николаевичу" (имелся в виду, как будто, Плещеев, мирныйпоэт, "блондин во всем", -- но почему-то никто особенно на этом ненастаивал). Так в лице Чернышевского был осужден его -- очень похожий -призрак: вымышленную вину чудно подгримировали под настоящую. Приговор былсравнительно мягок -- сравнительно с тем, что вообще можно придумать в этомнаправлении: сослать на четырнадцать лет в каторжную работу в рудниках изатем поселить в Сибири навсегда. От "диких невежд" сената определение былопередано "седым злодеям" государственного совета, вполне присоединившимся, азатем пошло к государю, который его и утвердил, наполовину уменьшив сроккаторги, 4-го мая 64 г. приговор был объявлен Чернышевскому, а 19-го, часовв 8 утра, на Мытнинской площади, он был казнен.

Моросило, волновались зонтики, площадь выслякощило, всг было мокро:жандармские мундиры, потемневший помост, блестящий от дождя гладкий, черныйстолб с цепями. Вдруг показалась казенная карета. Из нее вышли необычайнобыстро, точно выкатились, Чернышевский в пальто и два мужиковатых палача;все трое скорым шагом прошли по линии солдат к помосту. Публика колыхнулась,жандармы оттеснили первые ряды; раздались там и сям сдержанные крики:"Уберите зонтики!". Покамест чиновник читал уже известный ему приговор,Чернышевский нахохленно озирался, перебирал бородку, поправлял очки инесколько раз сплюнул. Когда чтец, запнувшись, едва выговорил "сацалическихидей", Чернышевский улыбнулся и тут же, кого-то узнав в толпе, кивнул,кашлянул, переступил: из-под пальто черные панталоны гармониками падали накалоши. Близко стоявшие видели на его груди продолговатую дощечку с надписьюбелой краской: "государственный преступ" (последний слог не вышел). Поокончании чтения палачи опустили его на колени; старший наотмашь скинулфуражку с его длинных, назад зачесанных, светло-русых волос. Суженное книзулицо с большим, лоснящимся лбом, было теперь опущено, и с треском над нимпреломили плохо подпиленную шпагу. Затем взяли его руки, казавшиесянеобычайно белыми и слабыми, в черные цепи, прикрепленные к столбу: так ондолжен был простоять четверть часа. Дождь пошел сильнее: палач поднял инахлобучил ему на голову фуражку, -- и неспешно, с трудом, -- цепи мешали,-- Чернышевский поправил ее. Слева, за забором, виднелись леса строившегосядома; с той стороны рабочие полезли на забор, было слышно ерзанье сапог,взлезли, повисли и поругивали преступника издалека. Шгл дождь; старший палачпосматривал на серебряные часы. Чернышевский чуть поворачивал руками, неподнимая глаз. Вдруг из толпы чистой публики полетели букеты. Жандармы,прыгая, пытались перехватить их налету. Взрывались на воздухе розы;мгновениями можно было наблюдать редкую комбинацию: городовой в венке

Стриженые дамы в черных бурнусах метали сирень. Между тем Чернышевскогопоспешно высвободили из цепей и мертвое тело повезли прочь. Нет, -- описка:увы, он был жив, он был даже весел! Студенты бежали подле кареты, с криками:"Прощай, Чернышевский! До свиданья!" Он высовывался из окна, смеялся, грозилпальцем наиболее рьяным бегунам.

"Увы, жив", -- воскликнули мы, -- ибо как не предпочесть казньсмертную, содрогания висельника в своем ужасном коконе, тем похоронам,которые спустя двадцать пять бессмысленных лет выпали на долю Чернышевского

Лапа забвения стала медленно забирать его живой образ, как только он былувезен в Сибирь. О, да, разумеется: "Выпьем мы за того, кто "Что делать?"писал..." Но ведь мы пьем за прошлое, за прошлый блеск и соблазн, за великуютень, -- а кто станет пить за дрожащего старичка с тиком, где-то влегендарной дали и глуши делающего плохие бумажные кораблики для якутскихдетей? Утверждаем, что его книга оттянула и собрала в себе весь жар еголичности, -- жар, которого нет в беспомощно-рассудочных ее построениях, нокоторый таился как бы промеж слов (как бывает горяч только хлеб) и неизбежнообречен был рассеяться со временем (как лишь хлеб умеет становитьсячерствым). Кажется, ныне одни марксисты еще способны интересоватьсяпризрачной этикой заключенной в этой маленькой, мертвой книге. Легко исвободно следовать категорическому императиву общей пользы, вот "разумныйэгоизм", находимый исследователями в "Что делать?". Напомним ради забавыдомысел Каутского, что идея эгоизма связана с развитием товарногопроизводства, и заключение Плеханова, что Чернышевский всг-таки "идеалист",так как у него получается, что массы должны догнать интеллигенцию израсчета, расчет же есть мнение. Но дело обстоит проще: мысль, что расчет -основа всякого поступка (или подвига) приводит к абсурду: сам по себе расчет