Школьная библиотека

либеральничанием автора, всецело переходящего на сторону своего плачевного,но вредного героя, как только долготерпеливый Русский Царь наконец ссылаетего в места, не столь отдаленные". "И вообще, -- добавлял автор заметки,Петр Левченко, -- давным давно пора бросить писать о каких-то тамжестокостях "царистского режима" по отношению к никому не интересным"светлым личностям". Красное масонство только обрадуется "труду" господинаГодунова-Чердынцева. Прискорбно, что носитель такой фамильи занимаетсявоспеванием "общественных идеалов", давно обратившихся в грошевые идолы".

В "большевизанствующей" газете "Пора" (это была та, которую берлинская"Газета" неизменно называла "рептилией"), в статье о праздновании столетнейгодовщины рождения-Чернышевского, в конце говорилось так: "В богоспасаемойнашей эмиграции тоже зашевелились: некто Годунов-Чердынцев с армейскойразвязностью поспешил сбить книжонку, натаскав туда материала откуда нипопало, и выдав свой гнусный поклеп за "Жизнь Чернышевского". Какой-топражский профессор поспешил найти эту работу "талантливой и добросовестной",и все дружно подхватили. Написана она лихо и по своему внутреннему стилюничем не отличается от васильевских передовиц о "Близком конце большевизма".

Последнее было особенно мило в связи с тем, что в своей "Газете"Васильев решительно воспротивился какому-либо упоминанию о книге ФедораКонстантиновича, причем честно сказал ему (хотя тот ни о чем не спрашивал),что, не будь он с ним в добрых отношениях, поместил бы такую статью, послекоторой от автора "Жизни Чернышевского" "мокрого места бы не осталось"

Словом, вокруг книги создалась хорошая, грозовая атмосфера скандала,повысившая на нее спрос, а вместе с тем, несмотря на нападки, имяГодунова-Чердынцева сразу, как говорится, выдвинулось, и, поднявшись надпестрой бурей критических толков, утвердилось у всех на виду, ярко и прочно

Но был один человек, мнение которого Федор Константинович уже узнать не мог

Александр Яковлевич Чернышевский умер незадолго до выхода книги.

Когда однажды французского мыслителя Delalande на чьих-то похоронахспросили, почему он не обнажает головы (ne se de'couvre pas), он отвечал: яжду, чтобы смерть начала первая (qu'elle se de'couvre la premie`re). В этоместь метафизическая негалантность, но смерть бо'льшего не стоит. Боязньрождает благоговение, благоговение ставит жертвенник, его дым восходит кнебу, там принимает образ крыл, и склоненная боязнь к нему обращает молитву

Религия имеет такое же отношение к загробному состоянию человека, какоеимеет математика к его состоянию земному: то и другое только условия игры

Вера в Бога и вера в цифру: местная истина, истина места. Я знаю, что смертьсама по себе никак не связана с внежизненной областью, ибо дверь есть лишьвыход из дома, а не часть его окрестности, какой является дерево или холм

Выйти как-нибудь нужно, "но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру дато, что сделали столяр и плотник" (Delalande, Discours sur les ombres p. 45et ante). Опять же: несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся человеческий разум (жизнь в виде некоего пути) есть глупая иллюзия: мы никуда неидем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в концекакого-то путешествия. В земном доме, вместо окна -- зеркало; дверь до порыдо времени затворена; но воздух входит сквозь щели. "Наиболее доступный длянаших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующейраскрыться нам по распаде тела, это -- освобождение духа из глазниц плоти ипревращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все сторонысвета, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашемвнутреннем участии" (там же, стр. 64). Но все это только символы, символы,которые становятся обузой для мысли в то мгновение, как она приглядится кним...

Нельзя ли как-нибудь понять проще, духовно удовлетворительнее, безпомощи сего изящного афея, как и без помощи популярных верований? Ибо врелигии кроется какая-то подозрительная общедоступность, уничтожающаяценность ее откровений. Если в небесное царство входят нищие духом,представляю себе, как там весело. Достаточно я их перевидал на земле. Ктоеще составляет небесное население? Тьма кликуш, грязных монахов, многорозовых близоруких душ протестантского, что-ли производства, -- какаясмертная скука! У меня высокая температура четвертый день, и я уже не могучитать. Странно, мне раньше казалось, что Яша всегда около меня, что янаучился общению с призраками, а теперь, когда я может быть умираю, эта верав призраки мне кажется чем-то земным, связанным с самыми низкими земнымиощущениями, а вовсе не открытием небесной Америки.

Как-нибудь проще. Как-нибудь проще. Как-нибудь сразу! Одно усилие -- ивсг пойму. Искание Бога: тоска всякого пса по хозяине; дайте мне начальника,и я поклонюсь ему в огромные ноги. Всг это земное. Отец, директор гимназии,ректор, хозяин предприятия, царь, Бог. Цифры, цифры, -- и ужасно хочетсянайти самое-самое большое число, дабы все другие что-нибудь значили,куда-нибудь лезли. Нет, этим путем упираешься в ватные тупики, -- и всгстановится неинтересным.

Конечно, я умираю. Эти клещи сзади, эта стальная боль совершеннопонятны. Смерть берет за бока, подойдя сзади. А я ведь всю жизнь думал осмерти, и если жил, то жил всегда на полях этой книги, которую не умеюпрочесть. Кто это был? Давным-давно в Киеве... Как его звали, Боже мой? Бралв библиотеке книгу на неизвестном ему языке, делал на ней пометки и оставляллежать, чтобы гость думал: Знает по португальски, по арамейски. Ich habedasselbe getan. Счастье, горе -- восклицательные знаки en marge, а контекстабсолютно неведом. Хорошее дело.

Страшно больно покидать чрево жизни. Смертный ужас рождения. L'enfantqui nai^t ressent les affres de sa me`re. Бедный мой Яшенька! Очень странно,что, умирая, я удаляюсь от него, когда, казалось бы, напротив, -- всг ближе,ближе... Его первое слово было: муха. И сразу потом -- звонок из полиции:опознать тело. Как я его теперь оставлю? В этих комнатах... Некому будетявляться, -- в обоих смыслах. Она ведь всг равно не увидит... БеднаяСашенька. Сколько? Пять тысяч восемьсот... И еще те... итого... А потом?Боря поможет, -- а может быть и не поможет.

...Ничего в общем в жизни и не было, кроме подготовки к экзамену, ккотором3 всг равно подготовиться нельзя. "Ужу, уму -- равно ужасно умирать"

Неужели все мои знакомые это проделают? Невероятно! Eine alte Geschichte:название фильма, который мы с Сашей смотрели накануне его смерти.

О, нет. Ни за что. Она может уговаривать сколько угодно. Или это онавчера уговаривала? Или давным-давно? Ни в какие больницы меня не увезут. Ябуду здесь лежать. Довольно было больниц. Опять сойти с ума перед самымконцом, -- нет, ни за что. Я останусь здесь. Как трудно ворочать мысли:бревна. Я слишком плохо себя чувствую, чтобы умирать.

"О чем он писал книгу, Саша? Ну, скажи, ты помнишь! Говорили об этом. Окаком-то священнике, -- нет? Ну, ты никогда ничего... Плохо, трудно...".

После этого он уже почти не говорил, впав в состояние сумеречное; ФедорКонстантинович был допущен к нему и навсегда запомнил седую щетину на впалыхщеках, потускневшую лысину и руку в серой экземе, шевелившуюся как рак напростыне. На другой день он умер, но перед тем пришел в себя, жаловался намучения и потом сказал (-- в комнате было полутемно из-за спущенных штор):"Какие глупости. Конечно, ничего потом нет". Он вздохнул, прислушался кплеску и журчанию за окном и повторил необыкновенно отчетливо: "Ничего нет

Это так же ясно, как то, что идет дождь".

А между тем за окном играло на черепицах крыш весеннее солнце, небобыло задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы по краюсвоего балкона, и вода с журчанием стекала вниз.

В витрине похоронного бюро на углу Кайзераллее была выставлена в видеприманки (как Кук выставляет модель Пульмана) макета крематорскойпостановки: ряды стульчиков перед крохотной кафедрой, на них сидящие куколкивеличиной с согнутый мизинец и впереди, немножко отдельно, можно былоразличить вдовицу по квадратному сантиметру платочка, поднятого к лицу

Немецкая соблазнительность этой макетки всегда смешила ФедораКонстантиновича, а потому было слегка противно войти в крематорий настоящий,где из-под лавров в кадках по-настоящему опускался при звуках многопудовойорганной музыки гроб с телом в образцовую преисподнюю, прямо в печь

Чернышевская платка не держала, а сидела неподвижно и прямо, с мерцающимисквозь черный флер глазами. У друзей и знакомых было на лицах обычное втаких случаях настороженное выражение: подвижность зрачков при некоторойнапряженности шейных мускулов. Адвокат Царский искренне сморкался; Васильев,имевший, как общественный деятель, большой траурный опыт, внимательно следилза паузами пастора (Александр Яковлевич в последнюю минуту оказалсялютеранином); Инженер Керн бесстрастно поблескивал стеклами пенснэ; Горяиноввсг высвобождал из воротничков полную шею, но до покашливания не доходил;дамы, бывавшие у Чернышевских, сидели все вместе; вместе сидели и писатели,-- Лишневский, Шахматов, Ширин; было много людей, Федору Константиновичунезнакомых -- например, чопорный господин с белокурой бородкой инеобыкновенно красными губами (кажется, двоюродный брат покойного), дакакие-то немцы, с цилиндрами на коленях, деликатно сидевшие в последнемряду.

По окончании церемонии присутствующие должны были, по замыслукрематорского распорядителя, подходить по одному к вдове со словамисоболезнования, но Федор Константинович решил этого избежать и вышел наулицу. Всг было мокро, солнечно и как-то обнаженно ярко; на черном,отороченном молодой травой, футбольном поле девочки в трусиках занималисьгимнастикой. За серым, с гуттаперчевым отливом, куполом крематория виднелисьбирюзовые вышки мечети, а по другую сторону площади блестели зеленые луковкибелой, псковского вида, церкви, недавно выросшей вверх из углового дома иказавшейся почти обособленной благодаря зодческому камуфляжу. На террасе увхода в парк два скверных бронзовых боксера, тоже недавно поставленных,застыли в позах, совершенно противных взаимной гармонии кулачного боя:вместо его собранно-горбатой, кругло-мышечной грации получились два голыхсолдата, повздорившие в бане. С открытого места за деревьями пущенный змейвысоко в лазури стоял румяным ромбиком. С удивлением, с досадой, ФедорКонстантинович замечал невозможность остановить свою мысль на образетолько-что испепеленного, испарившегося человека; он старалсясосредоточиться, представить себе недавнюю теплоту их живых отношений, но