Книга "Дар". Страница 66
"Читал, -- ответил Федор Константинович, следя за маленькойгусеницей-землемером, проверявшей сколько дюймов на скамье между ним исоседом. -- Очень даже читал. Я сначала хотел вам написать благодарственноеписьмо, -- знаете, с трогательной ссылкой на незаслуженность и так далее, -но потом подумал, что это внесло бы нестерпимый человеческий душок в областьсвободного мнения. И потом, -- если я что-нибудь хорошо сочинил, то я долженблагодарить не вас, а себя, точно так же, как вы дожны благодарить не меня,а себя за понимание этого хорошего, -- правда? Если же мы начнем друг другукланяться, то, как только один из нас перестанет, другой обидится и уйдетнадутым".
"Я от вас не ожидал труизмов, -- проговорил Кончеев с улыбкой. -- Да,всг это так. Раз в жизни, только раз, я поблагодарил критика, и он ответил:"Что ж, мне действительно очень понравилось", -- вот это "действительно"меня навсегда отрезвило. Между прочим, я не всг сказал о вас, что мог-бы..
Вас так много бранили за недостатки несуществующие, что уже мне не хотелосьпридраться к недостаткам, для меня несомненным. К тому же в следующем вашемсочинении вы либо отделаетесь от них, либо они разовьются в сторонусвоеобразных качеств, как пятнышко на зародыше превращается в глаз. Вы ведьзоолог, кажется?".
"Так, по-любительски. Но какие это недостатки? Я хотел бы проверить,совпадают ли они с теми, которые я знаю сам".
"Во-первых, -- излишнее доверие к слову. У вас случается, что словапровозят нужную мысль контрабандой. Фраза, может быть, и отличная, новсг-таки это -- контрабанда, -- и главное, зря, так как законный путьоткрыт. А ваши контрабандисты под прикрытием темноты слога, со всякимисложными ухищрениями, провозят товар, на который и так нет пошлины
Во-вторых, -- некоторая неумелость в переработке источников: вы словно так ине можете решить, навязать ли былым делам и речам ваш стиль, или ещеобострить их собственный. Я не поленился сравнить кое-какие места вашейкниги с контекстом в полном издании Чернышевского, по экземпляру, которымпо-видимому пользовались вы: я нашел между страницами ваш пепел. В-третьих,-- вы иногда доводите пародию до такой натуральности, что она, в сущности,становится настоящей серьезной мыслью, и, в этом плане, вдруг даетнепроизвольный перебой, который является уже собственной ужимкой, а непародией на ужимку, хотя именно в этом роде черточки вы и выслеживаете, т
е. получается так, как если кто-нибудь, пародируя неряшливое актерскоечтение Шекспира, увлекся бы, загремел бы по-настоящему, но мимоходомпереврал бы стих. В-четвертых, -- у вас кое-где наблюдается механичность,если не машинальность, переходов, причем заметно, что вы преследуете тутсвою выгоду, себе самому облегчаете путь. В одном месте, например, такимпереходом служит простой каламбур. В-пятых, наконец, -- вы порой говоритевещи, рассчитанные главным образом на то, чтобы уколоть ваших современников,а ведь вам всякая женщина скажет, что ничто так не теряется, как шпильки, -не говоря уже о том, что малейший поворот моды может изъять их изупотребления: подумайте, сколько повыкопано заостренных предметиков, точногоназначения которых не знает ни один археолог! Настоящему писателю должнонаплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, -- который в своюочередь, лишь отражение автора во времени. Вот, кажется, сумма моихпретензий к вам, и в общем они пустяшны. Они совершенно меркнут при блескеваших достоинств, -- о которых я бы тоже мог еще поговорить".
"Ну, это не так интересно", -- сказал Федор Константинович, который вовремя этой тирады (как писали Тургенев, Гончаров, Граф Салиас, Григорович,Боборыкин), кивал головой с одобрительной миной. "Вы очень хорошо определилимои недостатки, -- п0одолжал он, -- и они соответствуют моим претензиям ксебе, -- хотя, конечно, у мейя распорядок другой, -- некоторые пунктысливаются, а другие еще подразделены. Но кроме недочетов, которые выотметили, я знаю за собой по крайней мере еще три, -- они-то может бытьсамые главные. Да только я вам никогда их не скажу, -- и в следующей моейкниге не будет их. Хотите теперь -- поговорим о ваших стихах?".
"Нет, пожалуйста, не надо, -- со страхом сказал Кончеев. -- У меня естьоснование думать, что они вам по душе, но я органически не выношу ихобсуждения. Когда я был мал, я перед сном говорил длинную и мало понятнуюмолитву, которой меня научила покойная мать, -- набожная и очень несчастнаяженщина, -- она-то, конечно, сказала бы, что эти две вещи несовместимы, новедь и то правда, что счастье не идет в чернецы. Эту молитву я помнил иповторял долго, почти до юности, но однажды я вник в ее смысл, понял все ееслова, -- и как только понял, сразу забыл, словно нарушил какие-тоневосстановимые чары. Мне кажется, что то же самое произойдет с моимистихами, -- что если я начну о них осмысленно думать, то мгновенно потеряюспособность их сочинять. Вы-то, я знаю, давно развратили свою поэзию славамии смыслом, -- и вряд ли будете продолжать ею заниматься. Слишком богаты,слишком жадны. Муза прелестна бедностью".
"Знаете, как странно, -- сказал Федор Константинович, -- однажды,давно, я себе страшно живо представил разговор с вами на такие темы, -- иведь вышло как-то похоже! хотя, конечно, вы бесстыдно подыгрывали мне и всгтакое. То, что я вас так хорошо знаю, в сущности не зная вас вовсе,невероятно меня радует, ибо, значит, есть союзы в мире, которые не зависятни от каких дубовых дружб, ослиных симпатий, "веяний века", ни от какихдуховных организаций или сообществ поэтов, где дюжина крепко сплоченныхбездарностей общими усилиями "горит".
"На всякий случай я хочу вас предупредить, -- сказал честно Кончеев, -чтобы вы не обольщались насчет нашего сходства: мы с вами во многомразличны, у меня другие вкусы, другие навыки, вашего Фета я, например, нетерплю, а зато горячо люблю автора "Двойника" и "Бесов", которого вы склоннытретировать... Мне не нравится в вас многое, -- петербургский стиль,гальская закваска, ваше нео-вольтерианство и слабость к Флоберу, -- и меняпросто оскорбляет ваша, простите, похабно-спортивная нагота. Но вот, с этимиоговорками, правильно, пожалуй, будет сказать, что где-то -- не здесь, но вдругой плоскости, угол которой, кстати, вы сознаете еще смутнее меня, -где-то на задворках нашего существования, очень далеко, очень таинственно иневыразимо, крепнет довольно божественная между нами связь. А может быть, выэто всг так чувствуете и говорите, потому что я печатно похвалил вашу книгу,-- это, знаете, тоже бывает".
"Да, знаю. Я об этом сам подумал. Особенно в виду того, что я преждезавидовал вашей славе. Но, по совести говоря -- -- ".
"Слава? -- перебил Кончеев. -- Не смешите. Кто знает мои стихи? Сто,полтораста, от силы, от силы, двести интеллигентных изгнанников, из которых,опять же, девяносто процентов не понимают их. Это провинциальный успех, а неслава. В будущем, может быть, отыграюсь, но что-то уж очень много временипройдет, пока тунгуз и калмык начнут друг у друга вырывать мое "Сообщение",под завистливым оком финна".
"Но есть утешительное ощущение, -- задумчиво сказал ФедорКонстантинович. -- Можно ведь занимать под наследство. Разве не забавновообразить, что когда-нибудь, вот сюда, на этот брег, под этот дуб, придет исядет заезжий мечтатель, и в свою очередь вообразит, что мы с вами туткогда-то сидели".
"А историк сухо скажет ему, что мы никогда вместе не гуляли, едва былизнакомы, а если и встречались, то говорили о злободневных пустяках".
"И всг-таки попробуйте! Попробуйте почувствовать этот чужой, будущий,ретроспективный трепет... Все волоски на душе становятся дыбом! Вообще,хорошо бы покончить с нашим варварским восприятием времени, особенно,по-моему, мило, когда заходит речь о том, что земля через триллион летостынет, и всг исчезнет, если заблаговременно не будут переведены нашитипографии на соседнюю звезду. Или ерунда с вечностью: столь много отпущеновремени вселенной, что цифра ее гибели уже должна была выйти, как нельзя нив одном отрезке времени разумно представить себе целым яйцо, лежащее надороге, по которой без конца проходит армия. Как это глупо! Наше превратноечувство времени, как некоего роста, есть следствие нашей конечности,которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его постоянноеповышение между водяной бездной прошедшего и воздушной бездной будущего
Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего впрошедшее, -- призрачный, в сущности, процесс, -- лишь отражениевещественных метаморфоз, происходящих в нас. При этих обстоятельствах,попытка постижения мира сводится к попытке постичь то, что мы сами создали,как непостижимое. Абсурд, до которого доходит пытливая мысль -- толькоестественный видовой признак ее принадлежности человеку, а стремлениенепременно добиться ответа -- то же, что требовать от куриного бульона,чтобы он закудахтал. Наиболее для меня заманчивое мнение, -- что временинет, что всг есть некое настоящее, которое как сияние находится вне нашейслепоты, -- такая же безнадежно конечная гипотеза, как и все остальные
"Поймешь, когда будешь большой", вот всг-таки самые мудрые слова, которые язнаю. Если к этому добавить, что у природы двоилось в глазах, когда онасоздавала нас (о, эта проклятая парность, от которой некуда деваться:лошадь-корова, кошка-собака, крыса-мышь, блоха-клоп), что симметричность встроении живых тел есть следствие мирового вращения (достаточно долгопущенный волчок начнет, быть может, жить, расти, размножаться), а что впорыве к ассиметрии, к неравенству, слышится мне вопль по настоящей свободе,желание вырваться из кольца, -- -
"Herrliches Wetter, -- in der Zeitung steht es aber, dass es morgenbestimmt regnen wird", -- проговорил, наконец, сидящий на скамье, рядом сФедором Константиновичем молодой немец, показавшийся ему похожим наКончеева.
Опять, значит, воображение, -- а как жаль! Даже покойную мать емупридумал для приманки действительности... Почему разговор с ним никак неможет распуститься явью, дорваться до осуществления? Или это и естьосуществление, и лучшего не нужно... -- так как подлинная беседа была бытолько разочарованием, -- пеньками запинок, жмыхами хмыканья осыпью мелкихслов?
"Da kommen die Wolken schon", -- продолжал кончеевовидный немец,указывая пальцем полногрудое облако, поднимавшееся с запада. (Студент,
