Школьная библиотека

безделицы,-- но в общем отношения с местными крестьянами былиидиллические: как и всякий бескорыстный барин-либерал, мой отецделал великое количество добра в пределах рокового неравенства.

Я не поехал встречать ее на Сиверскую, железнодорожнуюостановку в девяти верстах от нас; но теперь высылаю тудапризрачного представителя и через него вижу ясно, как онавыходит из желтого вагона в сумеречную глушь небольшойоснеженной станции в глубине гиперборейской страны и что оначувствует при этом. Ее русский словарь состоял из одногокороткого слова -- того же, ничем не обросшего, неразменногослова, которое спустя десять лет она увезла обратно, в роднуюЛозанну. Это простое словечко "где" превращалось у нее в"гиди-э" и, полнясь магическим смыслом, звуча граемпотерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной изаклинательной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам. "Гиди-э,ги-ди-э?,--заливалась она, не только добиваясь определенияместа, но выражая бездну печали -- одиночество, страх,бедность, болезнь и мольбу доставить ее в обетованный край, гдеее наконец поймут и оценят.

Бесплотный представитель автора предлагает ей невидимуюруку. На ней пальто из поддельного котика и шляпа с птицей. Поперрону извивается заметь. Куда идти? Изредка дверь ожидальниотворяется с дрожью и воем в тон стуже; оттуда вырываетсясветлый пар, почти столь же густой, как тот, который валит изтрубы шумно ухающего паровоза. "Et je me tenais lа abandonnйede tous, pareille а la Comtesse Karйnine" ("И вот я стояла,всеми брошенная, совсем как графиня Каренина" (франц.).),--красноречиво, если и не совсем точно, жаловалась онавпоследствии. Но вот появляется настоящий спаситель, наш кучерЗахар, рослый, выщербленный оспой, человек, в черных усах,похожий на Петра Первого, чудак, любитель прибауток, одетый внагольный овечий тулуп с рукавицами, засунутыми за красныйкушак. Слышу, добросовестно скрипит под его валенками снег,пока он возится с багажом "мадмазели", с упряжью, позвякивающейв темноте, и с собственным носом, который, обходя сани, онмощно облегчает отечественным приемом зажима и стряха

Медленно, грузно, томимая мрачными предчувствиями,путешественница, держась за помощника, усаживается в утлыесани. Вот она всунула кулаки в плюшевую муфту, вот чмокнулЗахар, вот переступили, напрягая мышцы, вороные Зойка и Зинка,и вот Mademoiselle подалась всем корпусом назад--это дернулисьсани, вырываясь из мира вещей и плоти, чтобы плавно потечьпрочь, едва касаясь отрешенной от трения снежной стези.

Мимолетом, благодаря свету провожающего нас фонаря,чудовищно преувеличенная тень -- с муфтой и в шляпе, похожей налебедя -- несется в обгон по сугробу, затем обгоняетсявторичной тенью, там, где перенимает санки другой, последний,фонарь, и все исчезает; путешественницу поглощает то, чтопотом, рассказывая свои приключения, она называла с содроганьем"степью". И действительно, чем не la jeune Sibйrienne? (Юнаясибирячка (франц.)) В неведомой мгле желтыми волчьимиглазами кажутся переменчивые огни (сейчас мы проедем ветхуюдеревеньку в овраге, перед которой четко стоит -- с 1840 г.,что ли,-- на слегка подгнившей, ко крепкой доске: 116 душ--хотя и тридцати не наберется). Бедная иностранка чувствует,чE замерзает "до центра мозга" -- ибо она взмывает на крыльяхглупейших гипербол, когда не придерживается благоразумнейшихобщих мест. Порою она оглядывается, дабы удостовериться, чтодругие сани, с ее черным сундуком и шляпной картонкой, следуютсзади, не приближаясь и не отставая, как те компанейскиепризраки кораблей, которые нам описали полярные мореходы.

Не забудем и полной луны. Вот она -- легко и скороскользит, зеркалистая, из-под каракулевых тучек, тронутыхрадужной рябью. Дивное светило наводит глазурь на голубые колеидороги, где каждый сверкающий ком снегу подчеркнут вспухнувшейтенью.

Совершенно прелестно, совершенно безлюдно. Но что же я-тотут делаю, посреди стерескопической феерии? Как попал я сюда?Точно в дурном сие, удалились сани, оставив стоящего настрашном русском снегу моего двойника в американском пальто навикуньевом меху. Саней нет как нет: бубенчики их--лишьраковинный звон крови у меня в ушах. Домой -- за спасительныйокеан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлымдиском над русской пустыней моего прошлого. Снег -- настоящийна ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть,полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев

2

В гостиную вплывает керосиновая лампа на белом лепномпьедестале. Она приближается -- и вот, опустилась. РукаМнемозины, теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея, ставитее, в совершенстве заправленную, с огнем как ирис, посрединекруглого стола. Ее венчает розовый абажур с воланами,кругосветно украшенный по шелку полупрозрачными изображеньицамимаркизовых зимних игр.

Дверь отворена в проходной кабинетик, и оттуданизвергается желтый паркет из овального зеркала над карельскойберезы диваном (всем этим я не раз меблировал детство героев)

За столом мы рисуем, На шкапчике в простенке лоснистым хребтомгорбится бледно-серая обезьяна из фарфора с бледно-серымфруктом в руке, необыкновенно похожая на А. Ф. Кони, поедающегояблоко. Подвески люстры изредка позвякивают, вероятно оттого,что наверху передвигают что-то в будущей комнате Mademoiselle

Старая Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестнойфранцуженки), отложив книгу, смотрит на часы: навалило многоснегу, и вообще много чего ждет заместительницу.

Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления,что его трудно держать. Синий проводит горизонт любого моря

Голубой ужасно ломок: его шатающийся молочный кончикподпирается выступом выщепки. Зеленый спиральным движениемпроизводит липу--или дым из домишки, где варят шпинат. Желтыйбезнадежно сломан. Оранжевый создает солнце, садящееся заморской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового. Извсех карандашей только белый сохранял свою девственную длину -пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющийследа на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им,можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослыхкартин, без вмешательства собственной младенческой живописи.

Увы, эти карандаши я тоже раздарил вымышленным детям. Каквсе размазалось, как все поблекло! Не помню, одалживал ли якому Бокса Первого, любимца ключницы, пережившего своюЛулу-Иокасту. Он спит на расшитой подушке, в углу козетки

Седоватая морда с таксичьей бородавкой у рта заткнута подребро, и время от времени его все еще крутенькую грудную клеткураздувает глубокий вздох. Он так стар, так устлан изнутрисновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани спутешественницей и сани с ее багажом подъезжают к дому, иоживает гулкий, в чугунных узорах вестибюль. А как я надеялся,что она не доедет!

3

Совсем другой, некомнатный пес, благодушный родоначальниксвирепой, но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых толькопо ночам, сыграл приятную для него роль в происшествии, имевшемместо чуть ли не через день после прибытия Mademoiselle

Случилось так, что мы с бритом Сергеем оказались на полном еепопечении. Мать неосторожно уехала на несколько дней вПетербург,-- она была встревожена событиями того года, а крометого ожидала четвертого ребенка и была очень нервна. Робинсон,вместо того, чтобы помочь Mademoiselle утрястись, не то уехалатоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой -- у насмальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как встарину. Чтобы показать наше недовольство, я предложилпокладистому брату повторить висбаденскую эскападу, когда,шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно бежали кпристани от мисс Хант, и потом врали Бог знает что каким-тоамериканкам на рейнском пароходике. Но теперь, вместо наряднойосени, кругом расстилалась снежная пустыня, и не помню, как ясебе представлял переход из Выры на Сиверскую, где по-видимому(как нахожу, порывшись заново у себя в памяти), я замышлялсесть с братом в петербургский поезд. Дело было на склоне дня,мы только что вернулись с первой нашей прогулки в обществеMademoiselle и кипели негодованием и ненавистью. Бороться смалознакомым нам языком, да еще быть лишенными всех привычныхзабав -- с этим, как я объяснил брату, мы примириться не могли

Несмотря на солнце и безветрие, она заставила нас нацепитьвещи, которых мы не носили и в пургу,-- какие-то страшные гетрыи башлыки, мешавшие двигаться. Она не позволила нам ходить по