Школьная библиотека

утверждение, которое некогда доводило Mademoiselle до слез

"Mais non,-- говорила она,--il fait si beau" (^ "Да нетже, погода там такая хорошая" (франц.)),--и от обиды немогла определить точнее это "beau". За парапетом шла по водекрупная рябь, почти волна -- когда-то поблизости чуть непогибла в бурю Жюли де Вольмар. Вглядываясь в тяжело плещущуюводу, я различил что-то большое и белое. Это был старый,жирный, неуклюжий, похожий на удода, лебедь. Он пыталсязабраться в причаленную шлюпку, но ничего у него не получалось

Беспомощное хлопанье его крыльев, скользкий звук его тела оборт, колыханье и чмоканье шлюпки, клеенчатый блеск чернойволны под лучом фонаря -- все это показалось мне насыщеннымстранной значительностью, как бывает во сне, когда видишь, чтокто-то прижимает перст к губам, а затем указывает в сторону, ноне успеваешь досмотреть и в ужасе просыпаешься.

Память об этой пасмурной прогулке вскоре заслониласьдругими впечатлениями; но когда года два спустя я узнал осмерти сироты-старухи (удалось ли мне вызволить ее из моихсочинений, не знаю), первое, что мне представилось, было не ееподбородки, и не ее полнота, и даже не музыка ее французскойречи, а именно тот бедный, поздний, тройственный образ: лодка,лебедь, волна

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Проснешься, бывало, летним утром и сразу, в отроческомтрепете, смотришь: какова щель между ставнями? Ежеливодянисто-бледна, то валишься назад на подушки; не стоит ирастворять ставни, за которыми заранее видишь всю досаднуюкартину -- свинцовое небо, рябую лужу, потемневший гравий,коричневую кашицу опавших соцветий под кустами сирени ипреждевременно блеклый древесный листок, плоско прилипший кмокрой садовой скамейке! Но если ставни щурились отослепительно-росистого сверканья, я тотчас принуждал окновыдать свое сокровище: одним махом комната раскалывалась насвет и тень. Пропитанная солнцем березовая листва поражалавзгляд прозрачностью, которая 'бывает у светло-зеленоговинограда; еловая же хвоя бархатно выделялась на синеве, и этасинева была такой насыщенности, какою мне довелось опятьнасладиться только много лет спустя в горноборовой зонеКолорадо.

Сыздетства утренний блеск в окне говорил мне одно, итолько одно: есть солнце -- будут и бабочки. Началось все это,когда мне шел седьмой год, и началось с довольно банальногослучая. На персидской сирени у веранды флигеля я увидел первогосвоего махаона -- до сих пор аоническое обаяние этих голыхгласных наполняет меня каким-то восторженным гулом!Великолепное, бледно-желтое животное в черных и синихступенчатых пятнах, с попугаячьим глазком над каждой из парныхчерно-палевых шпор, свешивалось с наклоненной малиново-лиловойгрозди и, упиваясь ею, все время судорожно хлопало своимигромадными крыльями. Я стонал от желанья. Один из слуг -- тотсамый Устин, который был швейцаром у нас в Петербурге, нопочему-то оказался тем летом в Выре -- ловко поймал бабочку вформенную фуражку, и эта фуражка с добычей была заперта вплатяной шкал, где пленнице полагалось и ночь умереть отнафталина; но когда m другое утро Mademoiselle отперла шкап,чтобы взять что-то, бабочка, с мощным шорохом, вылетела ей влицо, затем устремилась к растворенному окну, и вот, ныряя ирея, уже стала превращаться в золотую точку, и все продолжалалететь на восток, над тайгой и тундрой, на Вологду, Вятку иПермь, а там--за суровый Урал, через Якутск и Верхнеколымск, аиз Верхнеко-лымска -- где она потеряла одну шпору -- кпрекрасному острову Св. Лаврентия, и через Аляску на Доусон, ина юг, вдоль Скалистых Гор, где наконец, после сорокалетнейпогони, я настиг ее и ударом рампетки "сбрил" с ярко-желтогоодуванчика, вместе с одуванчиком, в ярко-зеленой роще, вместе срощей, высоко над Боулдером. Бывало, влетев в комнату,пускалась

цветная бабочка в шелку, порхать, шуршать и трепетать поголубому потолку

-- цитирую по памяти изумительные стихи Бунина(единственного русского поэта, кроме Фета, "видевшего"бабочек). Бывало, большая глянцевито-красная гусеницапереходила тропинку и оглядывалась на меня. А вскоре послешкапной истории я нашел крупного замшевого, с цепкими лапками,сфинкса на окне парадного крыльца, и моя мать усыпила его припомощи эфира. Впоследствии я применял разные другие средства,но и теперь малейшее дуновение, отдающее тем первым снадобьем,сразу распахивает дверь прошлого; уже будучи взрослым юношей инаходясь под эфиром во время операции аппендицита, я внаркотическом сне увидел себя ребенком с неестественно гладкимпробором, в слишком нарядной матроске, напряженно расправлявшимпод руководством чересчур растроганной матери свежий экземплярглазчатого шелкопряда. Образ был подчеркнуто ярок, как накоммерческой картинке, приложенной к полезной забаве, хотяничего особенно забавного не было в том, что расправлен ираспорот был собственно я, которому снилось все это -промокшая, пропитанная ледяным эфиром вата, темнеющая от него,похожая на ушастую беличью мордочку, голова лелкопряда сперистыми сяжками, и последнее содроганье ;го расчлененноготеле, и тугой хряск булавки, правильно проникающей в мохнатуюспинку, и осторожное втыкание испольно увесистого существа впробковую щель расправилки, и симметричное расположенье подприколотыми полосками чертежной бумаги широких, плотных, густоопыленных крыльев, с матовыми оконцами и волнистой росписьюорхидейных оттенков

2

В петербургском доме была у отца большая библиотека;постепенно туда переходило кое-что и из вырского, где стенывнутренней галереи, посреди которой поднималась лестница, былиуставлены полками с книгами; добавочные залежи находились водном из чуланов верхнего палубооб-разного этажа. Мне было летвосемь, когда, роясь там, среди "Живописного Обозрения" иGraphic'a в мраморных переплетах, гербариев с плоскими фиалкамии шелковистыми эдельвейсами, альбомов, из которых со стукомвыпадали твердые, с золотым обрезом, фотографии неизвестныхлюдей в орденах, и всяких пыльных разрозненных игр вродехальмы, я нашел чудные книги, приобретенные бабушкойРукавишниковой в те дни, когда ее детям давали частные урокизоолог Шимкевич и другие знаменитости. Помню такие курьезы, какисполинские бурые фолианты монументального произведенияАльбертуса Себа (Locuptetissirni Rerum Naturalilim ThesauriAccurata Descriptio...), Амстердам, около 1750 года: на ихжелтоватых, грубо шершавых страницах гравированы были и змеи ираковины и странно-голенастые бабочки, и в стеклянной банке зашею подвешенный зародыш эфиопского младенца женского пола;часами я разглядывал гидру на таблице СП--ее семь драконовыхголов на семи длинных шеях, толстое тело с пупырками и витойхвост. Из волшебного чулана я в объятиях нес к себе вниз, вугловой кабинетик, бесценные томы: тут были и прелестныеизображения суринамских насекомых в труде Марии Сибиллы Мериан(1647--1717), и Die Smetter-linge (Эрланген, 1777) гениальногоЭспера, и Буадювалевы Icфnes Historiques de LйpidoptиresNouveaux ou Peu Connus (Париж, 1832 года и позже). Еще сильнееволновали меня работы, относящиеся ко второй половинедевятнадцатого столетия -- Natural History of BritishButterflies and Moths Ньюмана, Die Gross-Schmetterlinge EuropasГофмана, замечательные Mйmoires вел. кн. Николая Михайловича иего сотрудников, посвященные русско-азиатским бабочкам, снесравненно-прекрасными иллюстрациями кисти Кавригина,Рыбакова, Ланга, и классический труд великого американцаСкуддера, Butterflies of New England.

Уже отроком я зачитывался энтомологическими журналами,особенно английскими, которые тогда были лучшими в мире. Тобыло время, когда систематика подвергалась коренным сдвигам. Дотого, с середины прошлого столетия, энтомология в Европеприобрела великую простоту и точность, ставши хорошопоставленным делом, которым заведовали немцы: верховный жрец,знаменитый Штаудингер, стоял во главе и крупнейшей из фирм,торговавших насекомыми, и в его интересах было не усложнятьопределений бабочек; даже и поныне, через полвека после егосмерти, среднеевропейской, а также и русской, лепидоптерологии(почти не существующей, впрочем, при советах) далеко не удалось