Школьная библиотека

сбросить гипнотическое иго его авторитета. Штаудингер был ещежив, когда его школа начала терять свое научное значение вмире. Между тем как он и его приверженцы консервативнодержались видовых и родовых названий, освященных долголетнимупотреблением, и классифицировали бабочек лишь по признакам,доступным голому глазу любителя, англо-американские работникивводили номенклатурные перемены, вытекавшие из строгогоприменения закона приоритета, и перемены таксономические,основанные на кропотливом изучении сложных органов подмикроскопом. Немцы силились не замечать новых течений ипродолжали снижать энтомологию едва ли не до уровня филателии

Забота штаудингерьянцев о "рядовом собирателе", которого неследует заставлять препарировать, до смешного похожа на то, каксовременные издатели романов пестуют "рядового читателя",которого не следует заставлять думать.

Обозначилась о ту пору и другая, более общая, перемена

Викторианское и штаудингеровское понятие о виде как о продуктеэволюции, подаваемом природой коллекционеру на квадратномподносе, т. е. как о чем-то замкнутом и сплошном по составу, ское-какими лишь внешними разновидностями (полярными,островными, горными), сменилось новым понятием о многообразном,текучем, тающем по краям виде, органически состоящем изгеографических рас (подвидов); иначе говоря, вид включилразновидности. Этими более гибкими приемами классификации лучшевыражалась эволюционная сторона дела, и одновременно с этимбиологические исследования чешуекрылых были усовершенствованыдо неслыханной тонкости -- и заводили в те тупики природы, гденам мерещится основная тайна ее. В этом смысле загадка"мимикрии" всегда пленяла меня -- и тут английские и русскиеученые делят лавры -- я чуть не написал "ларвы" -- поровну. Какобъяснить, что замечательная гусеница буковой ночницы,наделенной во взрослой стадии странными членистыми придатками иДругими особенностями, маскирует свою гусеничную сущность тем,что принимается "играть" двойную роль какого-то длинноногого,корчащегося насекомого и муравья, будто бы поедающего его,-комбинация, рассчитанная на отвод птичьего глаза? Какобъяснить, что южноамериканская бабочка-притворщица, в точностипохожая и внешностью и окраской на местную синюю осу, подражаетей и в том, что ходит по-осиному, нервно шевеля сяжками? Такихбытовых актеров среди бабочек немало. А что вы скажете охудожественной совести природы, когда, не довольствуясь тем,что из сложенной бабочки каллимы она делает удивительноеподобие сухого листа с жилками и стебельком, она кроме того наэтом "осеннем" крыле прибавляет сверхштатное воспроизведениетех дырочек, которые проедают именно в таких листьях жучьиличинки? Мне впоследствии привелось высказать, что"естественный подбор" в грубом смысле Дарвина не может служитьобъяснением постоянно встречающегося математически невероятногосовпадения хотя бы только трех факторов подражания в одномсуществе -- формы, окраски и поведения (т. е. костюма, грима имимики); с другой же стороны, и "борьба за существование" нипри чем, так как подчас защитная уловка доведена до такой точкихудожественной изощренности, которая находится далеко запределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага-- птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого,кроме разве начинающего натуралиста. Таким образом, мальчиком,я уже находил в природе то сложное и "бесполезное", которого япозже искал в другом восхитительном обмане -- в искусстве

3

В отношении множества человеческих чувств -- надежды,мешающей заснуть, роскошного ее исполнения, несмотря на снег втени, тревог тщеславия и тишины достигнутой цели -- полвекамоих приключений с бабочками, и ловитвенных и лабораторных,стоит у меня на почетнейшем месте. Если в качествесочинителя единственную отраду нахожу в личных молниях ипосильном их запечатлении, а славой не занимаюсь, то -признаюсь -- вскипаю непонятным волнением, когда перебираю вуме свои энтомологические открытия -- изнурительные труды,изменения, внесенные мной в систематику, революцию с казнямиколлег в светлом кругу микроскопа, образ и вибрацию во мне всехредкостных бабочек, которых я сам и поймал и описал, и своюотныне бессмертную фамилью за придуманным мною латинскимназванием или ее же, но с малой буквы, и с окончанием налатинское "i" в обозначении бабочек, названных в мою честь. Икак бы на горизонте этой гордыни, сияют у меня в памяти все тенеобыкновенные, баснословные места -- северные трясины, южныестепи, горы в четырнадцать тысяч футов вышины,-- которые скисейным сачком в руке я исходил и стройным ребенком всоломенной шляпе, и молодым человеком на веревочных подошвах, ипятидесятилетним толстяком в трусиках.

Я рано понял то, что так хорошо поняла мать в отношенииподберезовиков: что в таких случаях надо быть одному. В течениевсего моего детства и отрочества я маниакально боялсяспутников, и конечно ничто в мире, кроме дождя, не моглопомешать моей утренней пятичасовой прогулке. Мать предупреждалагувернеров и гувернанток, что утро принадлежит мне всецело,-- иони благоразумно держались в стороне. По этому поводувспоминаю: был у меня в Тенишевском Училище трогательныйтоварищ, мешковатый заика с длинным бледным лицом; другиедразнили его, а мне, с моими крепкими кулаками, нравилосьзащищать его из спортивного щегольства. Как-то летом, поздновечером, весь в пыли, с разбитым коленом, он неожиданно явилсяк нам в Выру. Его отец недавно умер, семья была разорена, и, занедостатком денег на железнодорожный билет, бедняжка проделалверст сорок на велосипеде. На другое утро, встав спозаранку, ясделал все возможное, чтоб покинуть дом без его ведома

Отчаянно тихо я собрал свои охотничьи принадлежности -- сачок,зеленую жестянку на ремне, конвертики и коробочки для поимок -и через окно классной выбрался наружу. Углубившись в чащу, япочувствовал, что спасен, но все продолжал быстро шагать, сдрожью в икрах, со слезами в глазах, и сквозь жгучую призмустыда представлял себе кроткого гостя с его большим бледнымносом и траурным галстуком, валандающимся в саду, треплющим отнечего делать пыхтящих от зноя собак -- и старающимсякак-нибудь оправдать мое жестокое отсутствие.

Кажется, только родители понижали мою безумную, угрюмуюстрасть. Бывало, мой столь невозмутимый отец вдруг с искаженнымлицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок икидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться спродолжительным стоном на "Аааа" -- упустил дивногоэль-альбума! Потому ли, что "чистая наука" только томит илисмешит интеллигентного обывателя, но, исключив родителей,вспоминаю по отношению к моим бабочкам только непонимание,раздражение и глум. Если даже такой записной любитель природы,как Аксаков, мог в бездарнейшем "Собирании бабочек" (приложениек студенческим "Воспоминаниям") уснастить свою благонамереннуюболтовню всякими нелепицами (не знаю, был ли он более сведущнасчет всяких славянофильских чирков и язей), можно себепредставить темноту рядового образованного человека в этомвопросе. До сих пор вспоминаю с беспомощной досадой, как нашсельский врач, милейший доктор Розанов, которому, как человекуученому, я, доверчивый десятилетний мальчик, оставил напопечение драгоценные синеватые куколки редкой совки (боялсявзять их с собой в заграничное путешествие), преспокойнонаписал мне в Биарриц, что они отлично вылупились,-- но насамом деле их вероятно пожрала мышь, ибо по моем возвращенииобманщик торжественно преподнес мне каких-то потертыхкрапивниц, почему-то обложенных ватой, которых крестьянскиеребята верно наловили ему в его же саду. Мне рано открылось идругое обстоятельство, а именно то, что энтомолог, смиреннозанимающийся своим делом, непременно возбуждает что-то странноев своих ближних. Бывало, собираемся на пикник с кузенами, и я,памятуя, что рядом с избранной рощей есть замечательныйзаповедничек, тихо, никому не мешая, но уже чувствуя, чтоДействую домашним на нервы, заранее несу свои скромныепринадлежности в шарабан, отдающий дегтем, или красныйавтомобиль, отдающий чаем (так пах бензин в 1910 году), икакая-нибудь пожилая родственница или чужая гувернантка с усамиговорит: "Vraiment Volodya (Право, Володя(франц.))оставил бы сетку дома хоть этот раз. Ведьбудете играть в каш-каш и казаки-разбойники -- при чем тутбабочки? Неужели тебе нравится портить всем удовольствие?". Упридорожного знака "Nach Bodenlaube"("К Боденлаубе"(нем..)) в Бад Киссингене (Бавария), только что я догналвышедших на прогулку отца и монументального бледнолицегоМуромцева, недавнего председателя Первой Думы, как он обратилкo мне свою мраморную голову и важно проговорил: "Смотри,мальчик, только не гоняться за бабочками: это портит ритм