Школьная библиотека

отказывался участвовать в каких-то кружках, где избиралось"правление" и читались исторические рефераты, а впоследствиипроисходили даже дискуссии на политические темы. Напряженноеположение, создавшееся вследствие моего сопротивления этойскуке, этим бесплатным добавлениям к школьному дню,усугублялось тем, что мои общественно настроенные наставники -несомненно прекраснейшие благонамеренные люди -- с каким-тоизуверским упорством ставили мне в пример деятельность моегоотца.

Эту деятельность я воспринимал, как часто бывает с детьмизнаменитых отцов, сквозь привычные семейные призмы, недоступныепосторонним, причем в отношении моем к отцу было много разныхоттенков,-- безоговорочная, как бы беспредметная, гордость, инежная снисходительность, и тонкий учет мельчайших личных егоособенностей, и обтекающее душу чувство, что вот, независимо отего занятий (пишет ли он передовицу-звезду для "Речи", работаетли по своей специальности криминалиста, выступает ли какполитический оратор, участвует ли в своих бесконечныхсобраниях), мы с ним всегда в заговоре, и посреди любого изэтих внешне чуждых м"е занятий он может мне подать--да иподавал--тайный знак своей принадлежности к богатейшему"детскому" миру, где я с ним связан был тем же таинственнымровесничеством, каким тогда был связан с матерью, или каксегодня связан с сыном.

Заседания часто происходили у нас в доме, и о том, чтотакое заседание должно было состояться, всегда говорилодоносившееся из швейцарской жужжанье особого снаряда, несколькопохожего на зингеровскую машину, с колесом, которое за ручкувращал швейцар Устин, занимаясь бесконечной очинкой"комитетских" карандашей. Этот не раз мной упомянутый Устинказался -- как столь многие члены нашей многочисленной челяди-- примерным старым слугой, балагуром и добряком; женат он былна толстой эстонке, которая с пресмешным отрывистым шипом звалаего из подвальной квартирки ("Устя! Устя!"), откуда тепло пахлокурицей. Но по-видимому постоянная нудная работа над этимикрасивыми карандашами незаметным образом повлияла на его нрав,до того его внутренне озлобив, что он, как впоследствиивыяснилось, поступил на службу в тайную полицию и состоял вприбыльном контакте с безобидными, но надоедливыми шпиками,всегда вертевшимися в соседстве нашего дома.

Около восьми вечера в распоряжение Устина поступалимногочисленные галоши и шубы. Похожий несколько на ТеодораРузвельта, но в более розовых тонах, появлялся Милюков в своемцеллулоидовом воротничке, И. В. Гессен, потирая руки и слегканаклонив набок умную лысую голову, вглядывался сквозь очки вприсутствующих. А. И, Каминка, с иссиня-черными зачесаннымиволосами и выражением предупредительного испуга в подвижных,круглых, карих глазах, уже что-то жарко доказывал однопартийцу

Постепенно переходили в комитетскую, рядом с библиотекой. Там,на темно-красном сукне длинного стола, были разложены стройныекарандаши, блестели стаканы, толпились на полках переплетенныежурналы, и стучали маятником высокие часы с вестминстерскимикурантами. За этим помещением были сложные лабиринты,сообщавшиеся с какими-то чуланами и другими дебрями, кудабывало надолго ухEдил страдавший животом Лустало и где, вовремя игр с двоюродным братом, Юриком Рауш, я добирался доТехаса,-- и там однажды, по случаю какого-то особого заседания,полиция поместила удивительно нерасторопного агента, толстого,тихого, подслеповатого господина, в общем довольно приличноговида, который, будучи обнаружен, неторопливо и тяжело опустилсяНа колени перед старой нашей библиотекаршей, ЛюдмилойАбрамовной Гринберг. Интересно, как бы я мог делиться всем этимс моими школьными товарищами и учителями

4

Реакционная печать беспрестанно нападала на кадетов, и моямать, с беспристрастностью ученого коллекционера, собирала вальбом образцы бесталанного русского карикатурного искусства(прямого исчадья немецкого). На них мой отец изображался сподчеркнуто "барской" физиономией, с подстриженными"по-английски" усами, с бобриком, переходившим в плешь, сполными щеками, на одной из которых была родинка, и с"набоковскими" (в генетическом смысле) бровями, решительноидущими вверх от переносицы римского носа, но теряющими наполпути всякий след растительности. Помню одну карикатуру, накоторой от него и от многозубого котоусого Милюкова благодарноеМировое Еврейство (нос и бриллианты) принимает блюдо схлеб-солью--матушку Россию. Однажды (года точно не помню,вероятно 1911-ый или 12-ый) "Новое Время" заказало какому-топроходимцу оскорбительную для отца статью. Так как ее автор(некто Снесарев, если память мне не изменяет) был личностьюнедуэлеспособной, мой отец вызвал на дуэль редактора газеты,Алексея Суворина, человека вероятно несколько более приемлемогов этом смысле. Переговоры длились несколько дней; я ничего незнал, но однажды в классе заметил, что какой-то открытый наопределенной странице журнальчик ходит по рукам и вызываетсмешки. Я перехватил его: журнальчик оказался площаднымеженедельником, где в кафешантанных стишках расписываласьистория вызова со всякими комментариями; из них я между прочимузнал, что в секунданты отец пригласил своего зятя, адмиралаКоломийцева, героя японской войны: в Цусимском сражениикапитану второго ранга Коломийцеву, командовавшему миноносцем,удалось пришвартоваться к горящему флагманскому броненосцу иснять с него начальника эскадры, раненного в голову адмиралаРождественского, которого лично мой дядя не терпел. Поокончании урока я установил, что журнальчик был принесен однимиз моих лучших друзей. Я обвинил его в предательстве. Впоследовавшей драке он, упав навзничь на парту, зацепился ногойобо что-то. У него треснула щиколотка, после чего он пролежал впостели несколько недель, причем благородно скрыл и от семьи иот школьных учителей мое участие в деле.

К ужасным чувствам, возбужденным во мне журнальчиком,болезненно примешивался образ бедного моего товарища, которогокак труп нес вниз по лестнице другой товарищ, силач Попов,гориллообразный, бритоголовый, грязный, но довольно добродушныймужчина-гимназист,-- с ним даже боксом нельзя было совладать,-который ежегодно "оставался", так что вероятно вся школа, классза классом, прозрачно прошла бы через него, если бы в 14-омгоду он не убежал на фронт, откуда вернулся гусаром. Как назлов тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взятьизвозчика, и во время непривычного, невероятно медленногоунылого и холодного путешествия с Моховой на Морскую я многоеуспел передумать. Я теперь понимал, почему накануне мать неспустилась к обеду и почему уже третье утро приходил Тернан,фехтовальщик-тренер, считавшийся еще лучше, чем Лустало. Это незначило, что выбор оружья был решен,-- и я мучительно колебалсямежду клинком и пулей. Мое воображение осторожно брало стольлюбимую, столь жарко дышащую жизнью фигуру фехтующего отца япереносило ее, за вычетом маски и защитной байки, вкакой-нибудь сарай или манеж, где зимой дрались на шпажныхдуэлях, и вот я уже видел отца и его противника, в черныхштанах, с обнаженными торсами, яростно бьющимися,-- видел дажеи тот оттенок энергичной неуклюжести, которой элегантнейшийфехтовальщик не может избежать в настоящем поединке. Этот образбыл так отвратителен, так живо представлял я себе спелую наготубешено пульсирующего сердца, которое вот-вот проткнет шпага,что мне на мгновение захотелось, чтобы выбор пал на болеемеханическое оружие. Но тотчас же мое отчаяние еще усилилось.

Пока сани, в которых я горбился, ползли толчками поНевскому, где в морозном тумане уже зажглись расплывчатые огни,я думал об увесистом черном браунинге, который отец держал вправом верхнем ящике письменного стола. Этот обольстительныйпредмет, к которому как на поклон я водил Юрика Рауша, был также знаком мне, как остальные, более очевидные, украшениякабинета: модный в те дни брик-а-брак из хрусталя или камня;многочисленные семейные фотографии; огромный, мягко освещенныйПеруджино; небольшие, отливающие медвяным блеском под своимисобственными лампочками, голландские полотна; цветы и бронза;и, прямо за чернильницей огромного письменного стола,приделанный к его горизонту, розовато-дымчатый пастельныйпортрет моей матери работы Бакста: художник написал еевполоборота, изумительно передав нежные черты, высокий зачеспепельных волос, сизую голубизну глаз, округлый очерк лба,изящную линию шеи. Но когда я просил дряхлого, похожего натряпичную куклу, возницу ехать скорее, я натыкался на сложный,сонный обман: старик привычным полувзмахом руки обманываллошадь, показывая, будто собирается вытащить кнутишко изголенища правого валенка, а лошадь обманывала его тем, что,тряхнув головой, притворялась, что ускоряет трусцу, Я же в