Школьная библиотека

каким образом все, что было со мною до этого возраста, не оставило вомне никакого ясного впечатления, о котором бы я могла теперь вспомнить

Но с половины девятого года я помню все отчетливо, день за днем, непрерывно, как будто все, что ни было потом, случилось не далее как вчера

Правда, я могу как будто во сне припомнить что-то и раньше: всегда затепленную лампаду в темном углу, у старинного образа; потом как меня однажды сшибла на улице лошадь, отчего, как мне после рассказывали, я пролежала больная три месяца; еще как во время этой болезни, ночью, проснулась я подле матушки, с которою лежала вместе, как я вдруг испугаласьмоих болезненных сновидений, ночной тишины и скребшихся в углу мышей идрожала от страха всю ночь, забиваясь под одеяло, но не смея будить матушку, из чего и заключаю, что ее я боялась больше всякого страха. Но стой минуты, когда я вдруг начала сознавать себя, я развилась быстро, неожиданно, и много совершенно недетских впечатлений стали для меня как-тострашно доступны. Все прояснялось передо мной, все чрезвычайно скоростановилось понятным. Время, с которого я начинаю себя хорошо помнить,оставило во мне резкое и грустное впечатление; это впечатление повторялось потом каждый день и росло с каждым днем; оно набросило темный истранный колорит на все время житья моего у родителей, а вместе с тем и на все мое детство

Теперь мне кажется, что я очнулась вдруг, как будто от глубокого сна(хотя тогда это, разумеется, не было для меня так поразительно). Я очутилась в большой комнате с низким потолком, душной и нечистой. Стены были окрашены грязновато-серою краскою; в углу стояла огромная русскаяпечь; окна выходили на улицу или, лучше сказать, на кровлю противоположного дома и были низенькие, широкие, словно щели. Подоконники приходились так высоко от полу, что я помню, как мне нужно было подставлятьстул, скамейку и потом уже кое-как добираться до окна, на котором я любила сидеть, когда никого не было дома. Из нашей квартиры было виднополгорода; мы жили под самой кровлей в шестиэтажном, огромнейшем доме

Вся наша мебель состояла из какого-то остатка клеенчатого дивана, всегов пыли и в мочалах, простого белого стола, двух стульев, матушкиной постели, шкафика с чем-то в углу, комода, который всегда стоял, покачнувшись набок, и разодранных бумажных ширм

Помню, что были сумерки; все было в беспорядке и разбросано: щетки,какие-то тряпки, наша деревянная посуда, разбитая бутылка и не знаючто-то такое еще. Помню, что матушка была чрезвычайно взволнована и отчего-то плакала. Отчим сидел в углу в своем всегдашнем изодранном сюртуке. Он отвечал ей что-то с усмешкой, что рассердило ее еще более, и тогда опять полетели на пол щетки и посуда. Я заплакала, закричала и бросилась к ним обоим. Я была в ужасном испуге и крепко обняла батюшку, чтобзаслонить его собою. Бог знает отчего показалось мне, что матушка на него напрасно сердится, что он не виноват; мне хотелось просить за негопрощения, вынесть за него какое угодно наказание. Я ужасно боялась матушки и предполагала, что и все так же боятся ее. Матушка сначала изумилась, потом схватила меня за руку и оттащила за ширмы. Я ушибла о кровать руку довольно больно; но испуг был сильнее боли, и я даже не поморщилась. ПомDю еще, что матушка начала что-то горько и горячо говоритьотцу, указывая на меня (я буду и вперед в этом рассказе называть его отцом, потому что уже гораздо после узнала, что он мне не родной). Вся этасцена продолжалась часа два, и я, дрожа от ожидания, старалась всеми силами угадать, чем все это кончится. Наконец ссора утихла, и матушка куда-то ушла. Тут батюшка позвал меня, поцеловал, погладил по голове, посадил на колени, и я крепко, сладко прижалась к груди его. Это была, может быть, первая ласка родительская, может быть, оттого-то и я началавсе так отчетливо помнить с того времени. Я заметила тоже, что заслужиламилость отца за то, что за него заступилась, и тут, кажется в первыйраз, меня поразила идея, что он много терпит и выносит горя от матушки

С тех пор эта идея осталась при мне навсегда и с каждым днем все более иболее возмущала меня

С этой минуты началась во мне какая-то безграничная любовь к отцу, ночудная любовь, как будто вовсе не детская. Я бы сказала, что это былоскорее какое-то сострадательное, материнское чувство, если б такое определение любви моей не было немного смешно для дитяти. Отец казался мневсегда до того жалким, до того терпящим гонения, до того задавленным, дотого страдальцем, что для меня было страшным, неестественным делом нелюбить его без памяти, не утешать его, не ласкаться к нему, не старатьсяоб нем всеми силами. Но до сих пор не понимаю, почему именно могло войтимне в голову, что отец мой такой страдалец, такой несчастный человек вмире! Кто мне внушил это? Каким образом я, ребенок, могла хоть что-нибудь понять в его личных неудачах? А я их понимала, хотя перетолковав,переделав все в моем воображении по-своему; но до сих пор не могу представить себе, каким образом составилось во мне такое впечатление. Можетбыть, матушка была слишком строга ко мне, и я привязалась к отцу как ксуществу, которое, по моему мнению, страдает вместе со мною, заодно

Я уже рассказала первое пробуждение мое от младенческого сна, первоедвижение мое в жизни. Сердце мое было уязвлено с первого мгновения, и снепостижимою, утомляющею быстротой началось мое развитие. Я уже не могладовольствоваться одними внешними впечатлениями. Я начала думать, рассуждать, наблюдать; но это наблюдение произошло так неестественно рано, чтовоображение мое не могло не переделывать всего по-своему, и я вдруг очутилась в каком-то особенном мире. Все вокруг меня стало походить на туволшебную сказку, которую часто рассказывал мне отец и которую я не могла не принять, в то время, за чистую истину. Родились странные понятия

Я очень хорошо узнала, - но не знаю, как это сделалось, - что живу встранном семействе и что родители мои как-то вовсе не похожи на тех людей, которых мне случалось встречать в это время. "Отчего, - думала я, отчего я вижу других людей, как-то и с виду непохожих на моих родителей?отчего я замечала смех на других лицах и отчего меня тут же поражало то,что в нашем углу никогда не смеются, никогда не радуются?" Какая сила,какая причина заставила меня, девятилетнего ребенка, так прилежно осматриваться и вслушиваться в каждое слово тех людей, которых мне случалосьвстречать или на нашей лестнице, или на улице, когда я по вечеру, прикрыв свои лохмотья старой матушкиной кацавейкой, шла в лавочку с меднымиденьгами купить на несколько грошей сахару, чаю или хлеба? Я поняла, иуж не помню как, что в нашем углу - какое-то вечное, нестерпимое горе. Яломала голову, стараясь угадать, почему это так, и не знаю, кто мне помог разгадать все это по-своему: я обвинила матушку, признала ее за злодейку моего отца, и опять говорю: не понимаю, как такое чудовищное понятие могло составиться в моем воображении. И насколько я привязалась котцу, настолько возненавидела мою бедную мать. До сих пор воспоминаниеобо всем этом глубоко и горько терзает меня. Но вот другой случай, который еще более, чем первый, способствовал моему странному сближению с отцом. Раз, в десятом часу вечера, матушка послала меня в лавочку за дрожжами, а батюшки не было дома. Возвращаясь, я упала на улице и пролилавсю чашку. Первая моя мысль была о том, как рассердится матушка. Междутем я чувствовала ужасную боль в левой руке и не могла встать. Кругомменя остановились прохожие; какая-то старушка начала меня поднимать, акакой-то мальчик, пробежавший мимо, ударил меня ключом в голову. Наконецменя поставили на ноги, я подобрала черепки разбитой чашки и пошла, шатаясь едва передвигая ноги. Вдруг я увидала батюшку. Он стоял в толпеперед богатым домом, который был против нашего. Этот дом принадлежал каким-то знатным людям и был великолепно освещен; у крыльца съехалось множество карет, и звуки музыки долетали из окон на улицу. Я схватила батюшку за полу сюртука, показала ему разбитую чашку и, заплакав, началаговорить, что боюсь идти к матушке. Я как-то была уверена, что он заступится за меня. Но почему я была уверена, кто подсказал мне, кто научилменя, что он меня любит более, чем матушка? Отчего к нему я подошла безстраха? Он взял меня за руку, начал утешать, потом сказал, что хочет мнечто-то показать, и приподнял меня на руках. Я ничего не могла видеть,потому что он схватил меня за ушибленную руку и мне стало ужасно больно;но я не закричала, боясь огорчить его. Он все спрашивал, вижу ли ячто-нибудь? Я всеми силами старалась отвечать в угоду ему и отвечала,что вижу красные занавесы. Когда же он хотел перенести меня на другуюсторону улицы, ближе к дому, то, не знаю отчего, вдруг начала я плакать,обнимать его и проситься скорее наверх, к матушке. Я помню, что мне тяжелее были тогда ласки батюшки, и я не могла вынести того, что один изтех, кого я так хотела любить, - ласкает и любит меня и что к другой яне смела и боялась идти. Но матушка почти совсем не сердилась и отослаламеня спать. Я помню, что боль в руке, усиливаясь все более и более, нагнала на меня лихорадку. Однако ж я была как-то особенно счастлива тем,что все так благополучно кончилось, и всю эту ночь мне снился соседнийдом с красными занавесами

И вот когда я проснулась на другой день, первою мыслию, первою заботою моею был дом с красными занавесами. Только что матушка вышла со двора, я вскарабкалась на окошко и начала смотреть на него. Уже давно этотдом поразил мое детское любопытство. Особенно я любила смотреть на неговвечеру, когда на улице зажигались огни и когда начинали блестеть каким-то кровавым, особенным блеском красные, как пурпур, гардины зацельными стеклами ярко освещенного дома. К крыльцу почти всегда подъезжали богатые экипажи на прекрасных, гордых лошадях, и все завлекало моелюбопытство: и крик, и суматоха у подъезда, и разноцветные фонари карет,и разряженные женщины, которые приезжали в них. Все это в моем детскомвоображении принимало вид чего-то царственно-пышного и сказочно-волшебного. Теперь же, после встречи с отцом у богатого дома, дом сделался для