Школьная библиотека

рай, слушая его, и к концу рассказа была в полном восторге. Не то чтобтак действовала на меня сказка, - нет, но я все брала за истину, тут жедавала волю своей богатой фантазии и тотчас же смешивала с вымысломдействительность. Тотчас являлся в воображении моем и дом с красными занавесами; тут же, неизвестно каким образом, являлся как действующее лицои отец, который сам же мне рассказывал эту сказку, и матушка, мешавшаянам обоим идти неизвестно куда, наконец, - или, лучше сказать, преждевсего - я, с своими чудными мечтами, с своей фантастической головой,полной дикими, невозможными призраками, - все это до того перемешалось вуме моем, что вскоре составило самый безобразный хаос, и я некотороевремя потеряла всякий такт, всякое чутье настоящего, действительного ижила бог знает где. В это время я умирала от нетерпения заговорить с отцом о том, что ожидает нас впереди, чего такого он сам ожидает и кудаповедет меня вместе с собою, когда мы оставим наконец наш чердак. Я былауверена, с своей стороны, что все это как-то скоро совершится, но как ив каком виде все это б4ет - не знала и только мучила себя, ломая надэтим голову. Порой - и случалось это особенно по вечерам - мне казалось,что батюшка вот-вот тотчас мигнет мне украдкой, вызовет меня в сени; я,мимоходом, потихоньку от матушки, захвачу свою азбуку и еще нашу картину, какую-то дрянную литографию, которая с незапамятных времен виселабез рамки на стене и которую я решила непременно взять с собою, и мы куда-нибудь убежим потихоньку, так что уж никогда более не воротимся домойк матушке. Однажды, когда матушки не было дома, я выбрала минуту, когдаотец был особенно весел, - а это случалось с ним, когда он чуть-чутьвыпьет вина, - подсела к нему и заговорила о чем-то в намерении тотчассвернуть разговор на мою заветную тему. Наконец я добилась, что он засмеялся, и я, крепко обняв его, с трепещущим сердцем, совсем испугавшись,как будто приготовлялась говорить о чем-то таинственном и страшном, начала, бессвязно и путаясь на каждом шагу, расспрашивать его: куда мыпойдем, скоро ли, что возьмем с собою, как будем жить и, наконец, пойдемли мы в дом с красными занавесами?

- Дом? красные занавесы? что такое? О чем ты бредишь, глупая?

Тогда я, испугавшись больше прежнего, начала ему объяснять, что когдаумрет матушка, то мы уже не будем больше жить на чердаке, что он куда-топоведет меня, что мы оба будем богаты и счастливы, и уверяла его, наконец, что он сам мне обещал все это. Уверяя его, я была совершенно уверена, что действительно отец мой говорил об этом прежде, по крайней меремне это так казалось

- Мать? Умерла? Когда умрет мать? - повторял он, смотря на меня визумлении, нахмуря свои густые с проседью брови и немного изменившись влице. - Что ты это говоришь, бедная, глупая..

Тут он начал бранить меня и долго говорил мне, что я глупый ребенок,что я ничего не понимаю... и не помню, что еще, но только он был оченьогорчен

Я не поняла ни слова из его упреков, не поняла, как больно было ему,что я вслушалась в его слова, сказанные матушке в гневе и глубокой тоске, заучила их и уже много думала о них про себя. Каков он ни был тогда,как ни было сильно его собственное сумасбродство, но все это, естественно, должно было поразить его. Однако ж, хоть я совсем не понимала, зачто он сердит, мне стало ужасно горько и грустно; я заплакала; мне показалось, что все, нас ожидавшее, было так важно, что я, глупый ребенок,не смела ни говорить, ни думать об этом. Кроме того, хоть я и не понялаего с первого слова, однако почувствовала, хотя и темным образом, что яобидела матушку. На меня напал страх и ужас, и сомнения закрались в душу. Тогда он, видя, что я плачу и мучусь, начал утешать меня, отер мнерукавом слезы и велел мне не плакать. Однако мы оба просидели нескольковремени молча; он нахмурился и, казалось, о чем-то раздумывал; потомснова начал мне говорить; но как я ни напрягала внимание - все, что онни говорил, казалось мне чрезвычайно неясным. По некоторым словам этогоразговора, которые я до сих пор упомнила, заключаю, что он объяснял мне,кто он такой, какой он великий артист, как его никто не понимает и чтоон человек с большим талантом. Помню еще, что, спросив, поняла ли я, и,разумеется, получив ответ удовлетворительный, он заставил меня повторить: с талантом ли он? Я отвечала: "с талантом", на что он слегка усмехнулся, потому что, может быть, к концу ему самому стало смешно, чтоон заговорил о таком серьезном для него предмете со мною. Разговор нашпрервал своим приходом Карл Федорыч, и я засмеялась и развеселилась совсем, когда батюшка, указав на него, сказал мне:

- А вот так у Карла Федорыча нет ни на копейку таланта

Этот Карл Федорович был презанимательное лицо. Я так мало видела людей в ту пору моей жизни, что никак не могла позабыть его. Как теперьпредставляю его себе: он был немец, по фамилии Мейер, родом из Германии,и приехал в Россию с чрезвычайным желанием поступить в петербургскую балетную труппу. Но танцор он был очень плохой, так что его даже не моглипринять в фигуранты и употребляли в театре для выходов. Он играл разныебезмолвные роли в свите Фортинбраса или был один из тех рыцарей Вероны,которые все разом, в числе двадцати человек, поднимают кверху картонныекинжалы и кричат: "Умрем за короля!" Но, уж верно, не было ни одного актера на свете, так страстно преданного своим ролям, как этот Карл Федорыч. Самым же страшным несчастием и горем всей его жизни было то, что онне попал в балет. Балетное искусство он ставил выше всякого искусства насвете и в своем роде был столько же привязан к нему, как батюшка кскрипке. Они сошлись с батюшкой, когда еще служили в театре, и с тех поротставной фигурант не оставлял его. Оба виделись очень часто, и оба оплакивали свой пагубный жребий и то, что они не узнаны людьми. Немец былсамый чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к моему отчимусамую пламенную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не имел к нему никакой особенной привязанности и только терпел его в числе знакомых,за неимением кого другого. Сверх того, батюшка никак не мог понять всвоей исключительности, что балетное искусство - тоже искусство, чемобижал бедного немца до слез. Зная его слабую струнку, он всегда задевалее и смеялся над несчастным Карлом Федоровичем, когда тот горячился ивыходил из себя, доказывая противное. Многое я слышала потом об этомКарле Федоровиче от Б., который называл его нюренбергским щелкуном. Б

рассказал очень многое о дружбе его с отцом; между прочим, что они нераз сходились вместе и выпив немного, начинали вместе плакать о своейсудьбе, о том, что они не узнаны. Я помню эти сходки, помню тоже, что ия, смотря на обоих чудаков, тоже, бывало, расхныкаюсь, сама не зная очем. Это случалось всегда, когда матушки не бывало дома: немец ужаснобоялся ее и всегда, бывало, постоит наперед в сенях, дождется, покаместкто-нибудь выйдет, а если узнает, что матушка дома, тотчас же побежитвниз по лестнице. Он всегда приносил с собой какие-то немецкие стихи,воспламенялся, читая их вслух нам обоим, и потом декламировал их, переводя ломаным языком по-русски для нашего уразумения. Это очень веселилобатюшку, а я, бывало, хохотала до слез. Но раз они оба достали какое-торусское сочинение, которое чрезвычайно воспламенило их обоих, так чтопотом они уже почти всегда, сходясь вместе, читали его. Помню, что этобыла драма в стихах какого-то знаменитого русского сочинителя. Я так хорошо затвердила первые строки этой книги, что потом, уже через нескольколет, когда она случайно попалась мне в руки, узнала ее без труда. В этойдраме толковалось о несчастиях одного великого художника, какого-то Дженаро или Джакобо, который на одной странице кричал: "Я не признан!", ана другой: "Я признан!", или: "Я бесталантен!", и потом, через несколькострок: "Я с талантом!" Все оканчивалось очень плачевно. Эта драма была,конечно, чрезвычайно пошлое сочинение; но вот чудо - она самым наивным итрагическим образом действовала на обоих читателей, которые находили вглавном герое много сходства с собою. Помню, что Карл Федорович иногдадо того воспламенялся, что вскакивал с места, отбегал в противоположныйугол комнаты и просил батюшку и меня, которую называл "мадмуазель", неотступно, убедительно, со слезами на глазах, тут же на месте рассудитьего с судьбой и с публикой. Тут он немедленно принимался танцевать и,выделывая разные па, кричал нам, чтоб мы ему немедленно сказали, что онтакое - артист или нет, и что можно ли сказать противное, то есть что онбез таланта? Батюшка тотчас же развеселялся, мигал мне исподтишка, какбудто предупреждая, что вот он сейчас презабавно посмеется над немцем

Мне становилось ужасно смешно, но батюшка грозил рукою, и я крепилась,задыхаясь от смеху. Я даже и теперь, при одном воспоминании, не могу несмеяться. Как теперь вижу этого бедного Карла Федоровича. Он был премаленького роста, чрезвычайно тоненький, уже седой, с горбатым красным носом, запачканным табаком, и с преуродливыми кривыми ногами; но, несмотряна то, он как будто хвалился устройством их и носил панталоны в обтяжку

Когда он останавливался, с последним прыжком, в позицию, простирая к намруки и улыбаясь нам, как улыбаются на сцене танцовщики по окончании па,батюшка несколько мгновений хранил молчание, как бы не решаясь произнести суждение, и нарочно оставлял непризнанного танцовщика в позиции, такчто тот колыхался из стороны в сторону на одной ноге, всеми силами стараясь сохранить равновесие. Наконец батюшка с пресерьезною миною взглядывал на меня, как бы приглашая быть беспристрастною свидетельницей суждения, а вместе с тем устремлялись на меня и робкие, молящие взглядытанцовщица

- Нет, Карл Федорыч, никак не потрафишь! - говорил наконец батюшка,притворясь, что ему самому неприятно высказывать горькую истину.Тогда из