Школьная библиотека

уже это была не лодка, а мраморный столик в открытом кафе, иФранц в ночной рубашке сидел против нее,-- и теперь было всеравно, что он так смешно одет. Они пили кофе -- ужаснаяразбирала жажда, Франц дул, склонясь над своей чашкой, и Драйерхлопал по столику сафьяновым бумажником, призывая лакея. Тогдаона посмотрела на Франца, и Франц, улыбнувшись, сказал Драйеручто-то на ухо, и Драйер со смехом встал и пошел за ним. Мартаосталась одна; ждала, и стул, на котором она сидела, поднималсяи опускался, оттого что кафе, верно, было плавучее. И вотвернулся Франц, один, неся на руке чужой синий пиджак;многозначительно кивнул и бросил пиджак на стул рядом. Мартахотела поцеловать Франца, но стол был между ними, и мраморныйкрай больно упирался ей в грудь. Принесли еще кофе, три чашки,три кофейничка, и она не сразу спохватилась, что одна порция -лишняя. Кофе не утоляло жажды, она тщетно дула на него -- ипотом решила, что так как накрапывает дождь, нужно подождать,чтобы дождь разбавил кофе. Но дождь был тоже горячки, и Францдоказывал, что нужно вернуться домой,--и дом был тут как тут -через поляну, знакомая вилла, с террасой: "Пойдем",--сказалаона, и все трое встали, и Драйер, бледный и потный, сталнатягивать свой синий пиджак. Тогда она заволновалась,-- этобыло нечестно, незаконно. Франц понял и, говоря что-тоувещевательным голосом, стал уводить Драйера, который шел,пошатываясь, и все не мог попасть в рукав. Франц вернулся один,но не успел он подойти, как уже Драйер появился поодаль,осторожно шел обратно,-- и лицо его было мертвенно-бледное

Косясь на нее, он молча сел на весла. Франц оттолкнул лодку, иМарту охватило такое нетерпение, что она сразу, как тольколодка, качаясь, поплыла, стала кричать, топать ногой. Всезашаталось, она хотела подняться, чье-то весло встало ейпоперек груди, не пускало, вздувалась от ветра белая рубашкаФранца... И снова они были вдвоем,-- но что-то ей говорило, чтоне все сделано, что это еще не конец,-- хотя Франц уже обнималее, жал ей ребра торопливыми руками. И вдруг она поняла:пиджак... Пиджак лежал на дне лодки, синий, распластанный,-- ноуже спина подозрительно горбилась, набухали рукава, он пыталсявстать на четвереньки. Она схватила пиджак, Франц и она сильноего раскачали и швырнули. Но он не хотел тонуть,--шевелился наволне, как живой. Она стала толкать его веслом, он цеплялся завесло, хотел вылезти. Но вдруг она вспомнила, что в немостались часы,-- и тогда пиджак начал медленно тонуть, вялодвигая обессиленными рукавами. Марта и Франц глядели,обнявшись, как он исчезает и когда, наконец, что-то чмокнуло, ина воде остался только расширяющийся круг,--она поняла, что,наконец, свершилось, что теперь дело действительно сделано, иогромное, бурное, невероятное счастье нахлынуло на нее. Былотеперь легко дышать, играло солнце, и она чувствовала и покой,и освобождение, и благодарность. Франц быстрыми руками трогалее то за плечи, то за бедра,--и в окнах сквозила яркая зелены,белый стол был накрыт для двоих... И счастье все росло,переливалось по телу... счастье, свобода... неуязвимоеторжество...

Ее бред протекал вне времени, ее бормотания никто не могпонять. Изредка дверь отворялась и тихо затворялась снова. Ибыла одна минута среди ночи,когда Драйер, оказавшись вкоридоре, в кромешной тьме, водил ладонью по стене, в отчаянииотыскивая свет.

Франц очнулся. Было за полночь. Поезд входил в вокзал

Столица. Не быдо у него ни пальто, ни чемодана. В ушах ещестояло ее безобразное бормотание. Ежась от ночного холода, онпрошел в буфет, рухнул на диванчик. Там и сям сиделимолчаливые, сгорбленные люди. Изредка гулко гремел отодвигаемыйстул.

Облегчение, которое он сперва испытывал, вырвавшись изобласти ее бреда,--скоро прошло. Это было мнимое бегство. Онзнал, что если Марта выживет,--он погиб. Вернется к ней прежняясила, против которой он не может ничего,-- и он погиб. Ивозможная смерть Марты представилась Францу с такой сладостнойясностью, что на мгновение он поверил, что Марта действительноумрет. И потом, сразу, без перехода, он вообразил и другое,-долгое житье-бытье с нарумяненной, пучеглазой старухой,-- инеотвязный ежечасный страх.

На рассвете он почему-то оказался стоящим на каком-томосту. На столбе, подле спасательного круга, были пожелтевшиеиллюстрации под стеклом. Усатый мужчина в штанах и жилетеплывет, держа под мышки другого усача. Через час, может бытьчерез два, Франц пил кофе в трактире, где на стене была надписьв стихах: "Ешь, пей, хохочи,-- о политике молчи". Он сталсчитать сидящих в трактире. Если четное, она умрет, еслинечетное,-- выживет. Было семеро мужчин -- все шоферы дагрузчики -- и какая-то женщина. Он не знал, сосчитать ли ее,относится ли она к посетителям, или это жена трактирщика,-долго разбирал про себя этот вопрос.

Погодя, он очнулся опять на мосту,-- все попадал он намосты в это зеленое, как морская болезнь, утро,-- и сталгадать, четный ли или нечетный номер у трамвая, приближавшегосяиздали. Трамвай прошел по мосту; он был без всякого номера, иокна были заколочены.

Около десяти он отправился в другую часть города, вгостиницу, где жил американец. Раковину и записку Драйера онсдал в конторе гостиницы. На него посмотрели неуверенно иподозрительно. Он втянул голову в плечи и вышел.

Потом он сидел на скамейке в парке и смутно думал, что всеэти блуждания -- какая-то ужасная карикатура на те блуждания,которые когда-то, давным-давно, он совершал, притворяясь, чтоходит на службу... На песке были кольца солнца. Он стал ихсчитать. Тревога становилась нестерпимой. Его тянуло обратно,-к той белой двери,-- но слишком было страшно вернуться

Мгновениями отвратительная, расслабляющая дремота наваливаласьна него. Он заснул на скамейке, потом в ресторане и,проснувшись, долго не мог понять, что говорит ему сердитыйлакей. Это смешение дремотности и острейшей тревоги былосостояние странное,-- как будто спорили за его душу две силы,рвущие то в одну сторону, то в другую. И постепенно онприближался к вокзалу,--да все переулками, переулками, и частоостанавливался, замирал,-- и потом опять заснул в странномдомике, в виде горного шалаша, куда впустила его чистая старухав переднике. И, наконец, в пятом часу, он очутился на вокзале,и всю дорогу его трясло, он ходил взад и вперед по коридору, игрохот колес напоминал ему страшное бормотание.

Было уже темновато, когда он пересел в автобус. Емупоказалось, что шофер хитро на него посмотрел,-- знаю, мол, дане скажу. Его соседи с любопытством разглядывали его пыльныебашмаки. Он заметил, что все, на что сам смотрит, пересеченосверху вниз неясной полосой, словно вычеркнуто. Он сообразил,что это у него одно стекло треснуло,-- но не мог вспомнить, какэто случилось. Наконец, приехали. Стараясь быстрой ходьбойунять нестерпимую дрожь в ногах, он пошел к гостинице. Кто-тодогнал его и передал ему шляпу, забытую в автобусе. Он ускорилшаг, подошел к гостинице, поискал глазами. На освещенномбалконе сидел Драйер и читал газету.

Волнение сразу улеглось. Значит --жива, болезньперевалила. Он стал вяло подниматься по ступеням лестницы,ведущей из сада на балкон. В душе была пустота, глухота,покорность.

Услышав скрип ступеней, Драйер медленно повернул голову

Франц, взглянув на его лицо, вяло подумал, что, верно, у негосильный насморк. Драйер издал горлом неопределенный звук и,быстро встав, отошел к перилам.

Он стоял к Францу спиной и пальцами играл по деревяннойбалюстраде. На столе, под лампой, валялся изорванный кусокстарой, мятой газеты. Франц посмотрел на газету, опять на спинуДрайера, посмотрел -- и вдруг раскрыл рот. Раза два Драйердвинул плечами, как будто ему был узок пиджак. Он уже не игралпальцами, а равномерно бил по балюстраде ребром руки. Потомспина его опять дрогнула, и, не оборачиваясь, он быстро засунулруки в карманы штанов.

Он не решался вынуть платок, не решался показать Францулицо. В темноте ночи, куда он глядел, было только одно:улыбка,--та улыбка, с которой она умерла, улыбка прекраснейшая,самая счастливая улыбка, которая когда-либо играла на ее лице,выдавливая две серповидные ямки и озаряя влажные губы. Красотауходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красотунельзя удержать, и в этом -- единственная печаль мира. Но какаяпечаль? Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакимимолитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержатьбледнеющую радугу или падучую звезду. Не нужно думать об этом,нужно на время ничего не видеть, ничего не слышать,-- но чтоподелаешь, когда недавняя жизнь человека еще отражена на всякихпредметах, на всяких лицах, и невозможно смотреть на Франца без