Школьная библиотека

Сергей Ильин, перевод * Глава первая *1

Пожилой пассажир, сидевший у одного из северных окон неумолимо мчавшеговагона, рядом с пустым сиденьем и лицом к двум другим, тоже пустым, былникто иной, как профессор Тимофей Пнин. Идеально лысый, загорелый и чистовыбритый, он казался, поначалу, довольно внушительным -- обширное коричневоечело, очки в черепаховой оправе (скрывающие младенческое отсутствие бровей),обезьянье надгубье, толстая шея и торс силача в тесноватом твидовом пиджаке,-- впрочем, осмотр завершался своего рода разочарованием: журавлиныминожками (в эту минуту обтянутыми фланелью и перекрещенными) с хрупкими навид, почти что женскими ступнями.

Алой шерсти обвислые носки были в сиреневых ромбах; приличные черныеполуботинки "оксфорды", обошлись ему почти во столько же, во сколько всяостальная его одежда (включая и бандитский огненный галстук). До начала 40-хгодов, в степенную европейскую пору его жизни, он всегда носил длинныекальсоны, окончанья которых заправлялись в опрятные шелковые носки умереннойрасцветки и со стрелкой, державшихся на обтянутых бумазеей икрах при помощиподвязок. В те дни обнаружить хотя бы на миг белизну этих исподних, слишкомвысоко поддернув штанины, представлялось Пнину столь же постыдным, скольпоявление перед дамами без воротничка и галстука; ибо даже когда увядшаямадам Ру -- консьержка убогого доходного дома в шестнадцатом округе Парижа,где Пнин скоротал пятнадцать лет после бегства из ленинизированной России изавершения университетского образования в Праге, -- поднималась к нему заплатой, чопорный Пнин, если он е5 был без faux col1, прикрывал горловуюзапонку целомудренной дланью. Все изменилось в пьянительной атмосфере НовогоСвета. Ныне, в пятьдесят два года, он был помешан на солнечных ваннах, носилспортивные рубашки и просторные брюки, укладывая же ногу на ногу, прилежно,намеренно и бесстыдно обнаруживал огромный кусок оголенной голени. Таким могувидеть его попутчик; впрочем, исключая солдата, спавшего в одном концевагона, и двух женщин, поглощенных дитятей в другом, весь вагон принадлежалПнину.

Пора поделиться секретом. Профессор Пнин ошибся поездом. Он об этом незнал, как не знал и кондуктор, уже пролагавший по поезду путь к вагонуПнина. Собственно говоря, Пнин в эту минуту был весьма собою доволен

Приглашая его прочесть ежепятничную лекцию в Кремоне -- это примерно вдвухстах верстах к западу от Вайнделла, академического пристанища Пнина с1945 года, вице-президентша Женского клуба Кремоны мисс Джудит Клайдпосоветовала нашему другу ехать наиболее удобным поездом, оставляющимВайнделл в 1:52 пополудни и приходящим в Кремону в 4:17; однако Пнин,который подобно многим русским испытывал необычайное пристрастие ко всякогорода расписаниям, картам, каталогам, коллекционировал их, -- особливобесплатные -- со свежительной радостью человека, получающего нечто ни зачто, и который с особенной гордостью сам разбирал расписания, обнаружил,проведя своего рода исследование, неприметную метку подле еще более удобногопоезда (отпр.Вайнделл 2:19, приб.Кремона 4:32); метка означала, что попятницам и только по пятницам поезд "2:19" останавливается в Кремоне на путив далекий, гораздо больший город, украшенный столь же сочным итальянскимименем. К несчастию для Пнина, расписание ему попалось пятилетней давности инесколько устаревшее.

Он преподавал русский язык в университете Вайнделла, -- довольнопровинциальном заведении, отличительными чертами которого были:искусственное озерцо посреди кампуса с подправленным ландшафтом, увитыеплющом связующие здания галереи, фрески с довольно похожими изображеньямипреподавателей в миг передачи ими светоча знаний от Аристотеля, Шекспира иПастера толпе устрашающе сложенных фермерских сыновей и дочурок, и обширное,деятельное, пышно цветущее отделение германистики, которое возглавлявший егодоктор Гаген не без самодовольства называл (весьма отчетливо выговариваякаждый слог) "университетом в университете".

В осеннем семестре нынешнего (1950-го) года реестр записавшихся на курсрусского языка включал одну студентку промежуточной группы, полную истарательную Бетти Блисс, одного, известного лишь по имени (Иван Дуб -- онтак и не воплотился), в группе повышенной сложности и трех в процветавшейначальной: Джозефину Малкин, чьи дед и бабка происходили из Минска, ЧарльзаМакбета, чудовищная память которого уже поглотила десяток языков и готовабыла похоронить еще десять, и томную Эйлин Лэйн, -- этой кто-то внушил, что,овладев русским алфавитом, она сумеет без особых затруднений прочесть "АннуКарамазову" в оригинале. Как преподаватель, Пнин едва ли годился в соперникитем рассеянным по всей ученой Америке поразительным русским дамам, которые,не имея вообще никакого особого образования, ухитряются с помощью интуиции,говорливости и своего рода материнской пылкости чудесным образом сообщатьзнание своего сложного и прекрасного языка группе невинноочитых студентов,погружая их в атмосферу песен о " Волге-матушке", чая и красной икры; в тоже время Пнин-преподаватель даже и не осмеливался хотя бы приблизиться квеличественным чертогам современной научной лингвистики, к этомуаскетическому братству фонем, к храму, в котором ревностные молодые людиизучают не сам язык, но метод научения других людей способам обучения этомуметоду, каковой метод, подобно водопаду, плещущему со скалы на скалу,перестает уже быть средой разумного судоходства и, возможно, лишь внекотором баснословном будущем сумеет обратиться в инструмент для разработкиэзотерических наречий -- Базового Баскского и ему подобных, -- на которыхбудут разговаривать одни только хитроумные машины. Вне всяких сомнений,подход Пнина к его работе был и любительским, и легковесным, основанным, посуществу, на упражнениях из грамматики, изданной главой отделения славистикигораздо большего, чем вайнделлский, университета, -- маститым мошенником(русский язык его отдавал анекдотом, но он щедро ссужал свое достославноеимя произведениям безымянных поденщиков). Пнин, при множестве недостатков,обладал обезоруживающим старомодным обаянием, которое, как уверял угрюмыхпопечителей университета стойкий защитник Пнина доктор Гаген, представлялособой изящный импортный товар, достойный оплаты в местной валюте. И хотьстепень по социологии и политической экономии, с определенной помпойполученная Пниным в 1925 году в Пражском университете, к середине века уженичего не значила, роль преподавателя русского языка вовсе не была для негонепосильной. Его любили не за какие-то особые дарования, но за незабываемыеотступления, когда он снимал очки, чтобы улыбнуться прошлому, массируя темвременем линзы настоящего. Ностальгические отступления на ломанноманглийском. Лакомые крохи автобиографии. О том, как Пнин прибыл в Soedinyonnпe shtatп: -- Проверка на корабле перед высадкой. Очень хорошо! "Что-то длядекларации?" -- Ничего. -- "Очень хорошо!" -- Он спрашивает: "Вы анархист?"-- Я отвечаю, -- рассказчик берет тайм-аут, чтобы предаться уютному немомувеселью, -- во-первых, что мы будем понимать под словом "анархизм"? Анархизмпрактический, метафизический, теоретический, отвлеченный, мистический,индивидуальный, социальный? "Когда я был молод, -- говорю я ему, -- все этодля меня имело значение." -- Мы имели очень интересную дискуссию, вследствиекоторой я провел на Эллис-Айленд две целых недели, - чрево начинаетвздыматься; вздымается; рассказчик бьется в конвульсиях.

Впрочем, в рассуждении юмора, случались занятия и похлеще. С застенчивотаинственным выраженьем благодетельный Пнин, припасший для деток дивноелакомство, которое когда-то пробовал сам, и уже обнаруживший в невольнойулыбке неполный, но пугающий набор пожелтелых зубов, открывал на кожанойизящной закладке, предусмотрительно им туда вложенной, потрепанную русскуюкнигу. Он открывал ее и немедля, -- случалось это так же часто, как и неслучалось, -- выражение крайнего смятения искажало его живые черты:приоткрыв рот, он принимался лихорадочно перелистывать книгу во всехнаправлениях; порой проходили минуты, прежде чем он находил нужную страницу,-- или убеждался, наконец, что все же верно ее заложил. Выбираемый имотрывок происходил обычно из какой-нибудь старой и простодушной комедиикупеческих нравов, на скорую руку состряпанной Островским почти столетиеназад, или из столь же почтенного, но еще более одряхлевшего образчикаоснованной на словоискажениях пустой лесковской веселости. Пниндемонстрировал этот лежалый товар скорее с полнозвучным пылом классическойАлександринки, нежели с суховатой простотой Московского Художественного;поскольку, однако, для уяснения хоть какой ни на есть забавности, ещесохранившейся в этих отрывках, требовалось не только порядочное владениеразговорной речью, но и немалая литературная умудренность, а его бедныймаленький класс не отличался ни тем ни другим, исполнитель о0слаждалсяассоциативными тонкостями текста в одиночку. Воздымание, отмеченное нами виной связи, становилось теперь похожим на истинное землетрясение. Нацеливпамять на дни своей пылкой и восприимчивой юности, -- полный свет, все маскиразума пляшут в пантомиме, -- в бриллиантовый космос, кажущийся еще болеесвежим оттого, что история прикончила его единым ударом, -- Пнин пьянел отсобственных вин, предъявляя один за другим образцы того, что, как вежливополагали слушатели, представляло собой русский юмор. Наконец, весельестановилось для него непосильным, грушевидные слезы катили по загорелымщекам. Не только жуткие зубы его, но и немалая часть розоватой верхней деснывыскакивала вдруг, будто черт из табакерки, рука взлетала ко рту, крупныеплечи тряслись и перекатывались. И хоть слова, придушенные пляшущей рукой,были теперь вдвойне неразличимы для класса, полная его сдача собственномувеселью оказывалась неотразимой. К тому времени, когда сам он становилсясовсем беспомощным, студенты уже валились на пол от хохота: Чарльзпрерывисто лаял, как заводной, ослепительный ток неожиданно прелестногосмеха преображал лишенную миловидности Джозефину, а Эйлин, отнюдь ее нелишенная, студенисто тряслась и неприлично хихикала