Школьная библиотека

-- Атомный взрыв, -- мрачно сказал Пнин.

-- Да ну, совсем не то. Гораздо веселее. Понимаете, эти круглые облачкаизображают их мысли. Ну вот мы и добрались до самой шутки. Матрос воображаетрусалку с парой ножек, а киске она видится законченной рыбой.

-- Лермонтов, -- сказал Пнин, поднимая два пальца, -- всего в двухстихотворениях сказал о русалках все, что о них можно сказать. Я не способенпонять американский юмор, даже когда я счастлив, а должен признаться... -Трясущимися руками он снял очки, локтем отодвинул журнал и, уткнувшись впредплечье лбом, разразился сдавленными рыданиями.

Она услышала, как отворилась и захлопнулась входная дверь, и минутуспустя, Лоренс с игривой опаской сунулся в кухню. Правой рукой Джоанотослала его, левой показав на лежавший поверх пакетов радужный конверт. Вовспыхнувшей мельком улыбке, содержался конспект письма; Лоренс сграбасталписьмо и, уже без игривости, на цыпочках вышел из кухни.

Ненужно мощные плечи Пнина по-прежнему содрогались. Она закрыла журнали с минуту разглядывала обложку: яркие, как игрушки, школьники-малыши,Изабель и ребенок Гагенов, деревья, отбрасывающие еще бесполезную тень,белый шпиль, вайнделлские колокола.

-- Она не захотела вернуться? -- негромко спросила Джоан.

Пнин, не отрывая лба от руки, начал пристукивать по столу вяло сжатымкулаком.

-- Ай хаф нафинг, -- причитал он между звучными, влажными всхлипами. -Ай хаф нафинг лефт, нафинг, нафинг!1 * Глава третья *1

За те восемь лет, что Пнин провел в Вайнделлском колледже, он менялжилища -- по тем или иным причинам (главным образом, акустическогохарактера) -- едва ли не каждый семестр. Скопление последовательных комнат унего в памяти напоминало теперь те составленные для показа кучки кресел,кроватей и ламп, и уютные уголки у камина, которые, не обинуясьпространственно-временными различиями, соединяются в мягком свете мебельногомагазина, а снаружи падает снег, густеют сумерки, и в сущности, никто никогоне любит. Комнаты его вайнделлского периода выглядели весьма опрятными всравнении с той, что была у него в жилой части Нью-Йорка -- как разпосередине между "Tsentral Park" и "Reeverside", -- этот квартал запомнилсябумажным мусором на панели, яркой кучкой собачьего кала, на которой кто-тоуже поскользнулся, и неутомимым мальчишкой, лупившим мячом по ступенькамбурого облезлого крыльца; но даже и эта комната становилась в сознании Пнина(где еще отстукивал мяч) положительно щегольской, когда он сравнивал ее состарыми, ныне занесенными пылью жилищами его долгой средне-европейской поры,поры нансеновского паспорта.

Впрочем, чем старее, тем разборчивей становился Пнин. Приятнойобстановки ему уже было мало. Вайнделл -- городок тихий, а Вайнделлвилль,лежащий в прогале холмов, -- тишайший, но для Пнина ничто не было достаточнотихим. Существовала -- в начале его тутошней жизни -- одна "студия" впродуманно меблированном Общежитии холостых преподавателей, очень хорошеебыло место, если не считать некоторых издержек общительности ("Пинг-понг,Пнин?" -- "Я больше не играю в детские игры"), пока не явились рабочие и невзялись дырявить мостовую, -- улица Черепной Коробки, Пнинград, -- и сноваее заделывать, и это тянулось чередованием трясо8х черных зигзагов иоглушительных пауз -- неделями, и казалось невероятным, что они смогуткогда-нибудь отыскать тот бесценный инструмент, который ошибкой захоронили

Была еще (это если выбирать там и сям лишь самые выдающиеся неудачи) другаякомната в имевшем замечательно непроницаемый вид доме, называвшемся"Павильоном Герцога", в Вайнделлвилле: прелестный kabinet, над которымоднако каждый вечер под рев туалетных водопадов и буханье дверей угрюмотопотали примитивными каменными ногами два чудовищных изваяния, -- в коихневозможно было признать обладавших худосочным сложением настоящих еговерхних соседей, ими оказались Старры с Отделения изящных искусств ("ЯКристофер, а это -- Луиза"), ангельски кроткая и живо интересующаясяДостоевским и Шостаковичем чета. Также была -- уже в других меблированныхкомнатах -- совсем уж уютная спальня-кабинет, в которую никто не лез задаровым уроком русского языка, однако едва лишь грозная вайнделлская зиманачала проникать в этот уют посредством мелких, но язвительных сквознячков,дувших не только от окна, а даже из шкапа и штепселей в плинтусах, комнатаобнаружила нечто вроде склонности к умопомешательству, загадочную манию, -а именно, в серебристом радиаторе завелась у Пнина упорно бормочущая, болееили менее классическая музыка. Он пытался заглушить ее одеялом, словнопевчую птицу в клетке, но пение продолжалось до той поры, пока дряхлаяматушка миссис Тейер не перебралась в больницу, где и скончалась, после чегорадиатор перешел на канадский французский.

Он испытал иные обители: комнаты, снимаемые в частных домах, которыехоть и отличались один от другого во множестве смыслов (не все, например,были обшиты досками, некоторые были оштукатурены, по крайней мере -частично), все же обладали одной общей родовой чертой: в книжных шкапах,стоявших в гостиной или на лестничных площадках, неизменно присутствовалиХендрик Виллем ван Лун и доктор Кронин; их могла разделять стайка журналовили какой-то лощеный и полнотелый исторический роман, или даже очередноеперевоплощение миссис Гарнетт (и уж в таком доме, будьте уверены, где-нибудьнепременно свисала со стены афиша Тулуз-Лотрека), но эта парочкаобнаруживалась непременно и обменивалась взорами нежного узнавания,наподобие двух старых друзей на людной вечеринке

2

Он вернулся до поры в Общежитие, однако то же самое сделали исверлильщики тротуара, да кроме них подоспели и новые неудобства. СейчасПнин все еще снимал розовостенную в белых оборках спальню на втором этажедома Клементсов, это был первый дом, который ему по-настоящему нравился, ипервая комната, в которой он прожил более года. К нынешнему времени онокончательно выполол все следы ее прежней жилицы, во всяком случае, так онполагал, ибо не заметил и, видимо, не заметит уже никогда веселую рожицу,нарисованную на стене как раз за изголовьем кровати, да несколькополустершихся карандашных отметок на дверном косяке, первая из которых -- навысоте в четыре фута -- появилась в 1940 году.

Вот уже больше недели Пнин один управлялся в доме: Джоан Клементсулетела в западный штат навестить замужнюю дочь, а два дня спустя, -- едваначав весенний курс философии, -- улетел на Запад и профессор Клементс,вызванный телеграммой.

Наш друг неторопливо съел завтрак, приятную основу коего составиломолоко, по-прежнему поступавшее в дом, и в половине девятого был готов кежедневному походу в кампус.

Сердце мое согревает тот российско-интеллигентский способ, посредствомкоторого Пнин попадает внутрь своего пальто: склоненная голова обнаруживаетее совершенную голизну, подбородок, длинный, как у Герцогини из СтраныЧудес, крепко прижимает перекрещенные концы зеленого шарфа, удерживая их нагруди в требуемом положении, а Пнин тем временем, вскидывая широкие плечи,исхитряется попасть руками в обе проймы сразу, еще рывок, -- и пальтонадето.

Он подхватил свой портфель, проверил его содержимое и вышел.

Уже находясь от крыльца на расстоянии, равном броску газеты, Пнин вдругвспомнил о книге, которую библиотека колледжа настоятельно просила вернуть,чтобы ею мог воспользоваться другой читатель. Минуту он боролся с собой,книга была еще нужна ему, однако слишком сильное сочувствие испытывал добрыйПнин к пылкому призыву иного (неведомого ему) ученого, чтобы не вернуться затолстым и увесистым томом: то был том 18-й, -- посвященный преимущественноТолстому, -- "Советского Золотого Фонда Литературы", Москва-Ленинград, 1940

3

Органами, отвечающими за порождение звуков английской речи, являются:гортань, небо, губы, язык (пульчинелла этой труппы) и последнее (по порядку,но не по значению) -- нижняя челюсть; на ее-то сверхэнергические и отчастижевательные движения и полагался главным образом Пнин, переводя на занятияхкуски из русской грамматики или какое-нибудь стихотворение Пушкина. Если егорусский язык был музыкой, то английский -- убийством. Особые затруднения("дзи-ифи-икультси-и" на пниновском английском) были у него связаны сосмягчением звуков, ему никак не удавалось устранить дополнительную русскуюсмазку из t и d, стоящих перед гласными, которые он столь причудливоумягчал. Его взрывное "hat" ("I never go in hat even in winter")1 отличалосьот общеамериканского выговора "hot" (типичного, скажем, для обитателейВайнделла) лишь большей краткостью и оттого более походило на немецкийглагол "hat" (имеет). Долгие "o" у него неукоснительно становилиськороткими: "no"2 звучало просто по-итальянски, что усиливалось его манеройутраивать это простое отрицание ("May I give you a lift, Mr Pnin?" -"No-no-no, I have only two paces from here"1). Он не умел (и не догадывался