Школьная библиотека

-- зачем.

-- Мне -- нет, -- ответил, взглянув на книгу, Комаров. -- Notinterested3, -- добавил он по-английски.

Пнин молча пошевелил губами и нижней челюстью, желая что-то сказать,однако не сказал и углубился в салат

6

Поскольку сегодня был вторник, он мог сразу после лэнча отправиться всвой любимый приют и остаться там до обеда. Никакие галереи не соединялибиблиотеку вайнделлского колледжа с другими строениями, но с сердцем Пнинаона соединялась крепко и сокровенно. Он шел мимо огромной бронзовой фигурыпервого президента колледжа Альфеуса Фриза -- в спортивной кепке и бриджах,державшего за рога бронзовый велосипед, на который он, судя по положению еголевой ноги, навеки прилипшей к левой педали, вечно пытался взобраться. Снеглежал на седле, снег лежал и в нелепой корзинке, которую недавние шалуныприцепили к рулю. "Хулиганы", -- пропыхтел Пнин, покачав головой, и слегкаоскользнулся на одной из плиток дорожки, круто спускавшейся по травянистомускату между безлиственных ильмов. Помимо большой книги под правой рукой, оннес в левой свой старый, европейского вида черный портфель и мерно помахивалим, держа за кожаную хватку и вышагивая к своим книгам, в свой скрипториумсреди стеллажей, в рай российской премудрости.

Эллиптическая голубиная стая в круговом полете, серея на взлете, белеяна хлопотливом спуске, и снова серея, прошла колесом по ясному бледному небунад библиотекой колледжа. Скорбно, будто в степи, свистнул далекий поезд

Тощая белка метнулась через облитый солнцем снежный лоскут, где тень ствола,оливково-зеленая на мураве, становилась ненадолго серовато-голубой, само жедерево с живым скребущим звуком поднималось, голое, в небо, по которому втретий и в последний раз пронеслась голубиная стая. Белка, уже невидимая вразвилке, залопотала, браня кознедеев, возмечтавших выжить ее с дерева. Пнинопять поскользнулся на черном льду мощеной дорожки, махнул от внезапноговстряха рукой и с улыбкой пустынника наклонился, чтобы поднять "Зол. ФондЛит.", который лежал, широко раскрывшись на снимке русского выгона с ЛьвомТолстым, устало бредущим на камеру, и долгогривыми лошадьми за его спиной,тоже повернувшими к фотографу свои невинные головы.

"В бою ли, в странствии, в волнах"? Иль в кампусе Вайнделла? Слегкапошевеливая зубными протезами, на которые налипла пленочка творога, Пнинподнялся по скользким ступеням библиотеки.

Подобно многим пожилым преподавателям колледжа, Пнин давно уже пересталзамечать студентов -- в кампусе, в коридоре, в библиотеке, -- словом, где быто ни было, за вычетом их функциональных скоплений в классах. Поначалу егосильно печалил вид кое-кого из них, крепко спавших среди развалин Знания,уронив бедные молодые головы на скрещенные руки; теперь он никого не видел вчитальне, разве что попадались там и сям пригожие девичьи затылки.

За абонементным столом сидела миссис Тейер. Ее матушка приходиласьдвоюродной сестрой матери миссис Клементс.

-- Как поживаете, профессор Пнин?

-- Очень хорошо, миссис Файр.

-- Лоренс и Джоан еще не вернулись?

-- Нет. Я принес назад эту книгу, потому что получил эту карточку...

-- Неужели бедняжка Изабель и вправду разводится?

-- Не слышал об этом. Миссис Ф0йр, позвольте мне спросить...

-- Боюсь, если они вернутся с ней, нам придется искать для вас другуюкомнату.

-- Да позвольте же мне задать вопрос, миссис Файр. Эта карточка,которую я получил вчера, -- может быть, вы мне скажете, кто этот другойчитатель.

-- Сейчас посмотрю.

Она посмотрела. Другим читателем оказался Тимофей Пнин: том 18 был имзатребован в прошлую пятницу. Верно было также и то, что том 18 был ужевыдан тому же Пнину, который держал его с Рождества и который стоял сейчас,возложив на него руки и напоминая судью с родового портрета.

-- Не может быть! -- вскричал Пнин. -- В пятницу я заказывал том 19 за1947 год, а не том 18 за 1940-й.

-- Но посмотрите, вы написали "том 18". Во всяком случае, 19-й покарегистрируется. Этот вы оставите у себя?

-- 18-й, 19-й, -- бормотал Пнин. -- Велика разница! Год-то я правильнонаписал, вот что важно! Да, 18-й мне еще нужен, и пришлите мне открыткупотолковее, когда получите 19-й.

Негромко ворча, он отнес громоздкий, сконфуженный том в свой альков исложил его там, обернув шарфом.

Они просто читать не умеют, эти женщины. Год же был ясно указан.

Как обычно, он отправился в зал периодики и просмотрел новости впоследнем (суббота, 12 февраля, -- а нынче вторник, о небрежный читатель!)номере русской газеты, с 1918 года ежедневно выпускаемой в Чикаго русскимиэмигрантами. Как обычно, он внимательно изучил объявления. Доктор Попов,сфотографированный в новом белом халате, сулил пожилым людям новые силы ирадости. Музыкальная фирма перечисляла поступившие в продажу русскиеграммофонные записи, например, "Разбитая жизнь. Вальс" и "Песенка фронтовогошофера". Отчасти припахивающий Гоголем гробовщик расхваливал свои катафалкиde luxe1, пригодные также для пикников. Другой гоголевский персонаж, изМайями, предлагал "двухкомнатную квартиру для трезвых среди цветов ифруктовых деревьев", тогда как в Хэммонде комната мечтательно предлагалась"в небольшой тихой семье", -- и без какой-либо особой причины читающий вдругс пылкой и смехотворной ясностью увидел своих родителей -- доктора ПавлаПнина и Валерию Пнину, его с медицинским журналом, ее с политическимобзором, -- сидящими в креслах друг к дружке лицом в маленькой, веселоосвещенной гостиной на Галерной, в Петербурге, сорок лет тому назад.

Изучил он и очередной кусок страшно длинного и скучного препирательствамежду тремя эмигрантскими фракциями. Началось все с того, что фракция Аобвинила фракцию Б в инертности и проиллюстрировала обвинение пословицей"Хочется на елку влезть, да боится на иголку сесть". В ответ появилосьядовитое письмо к редактору от "Старого Оптимиста", озаглавленное "Елки иинертность" и начинавшееся так: "Есть старая американская пословица,гласящая: 'Тому, кто живет в стеклянном доме, не стоит пытаться убить однимкамнем двух птиц'". Теперешний номер газеты содержал фельетон на две тысячислов -- вклад представителя фракции В, -- названный "О елках, стеклянныхдомах и оптимизме", и Пнин прочитал его с большим интересом и сочувствием.

Затем он вернулся в свою кабинку, к собственным изысканиям.

Он замыслил написать "Малую историю" русской культуры, в которойроссийские несуразицы, обычаи, литературные анекдоты и тому подобное были быподобраны так, чтобы отразить в миниатюре "Большую историю" -- основноесцепление событий. Пока он находился на благословенной стадии сбораматериала, и многие достойные молодые люди почитали для себя за честь иудовольствие наблюдать, как Пнин вытягивает каталожный ящик из обширнойпазухи картотеки, несет его, словно большой орех, в укромный уголок и тамтихо вкушает духовную пищу, то шевеля губами в безгласных комментариях -критических, озадаченных, удовлетворенных, -- то подымая рудиментарные бровии забывая их опустить, и они остаются на просторном челе еще долгое времяпосле того, как теряются все следы неудовольствия и сомнения. С Вайнделломему повезло. Превосходный библиофил и славист Джон Тэрстон Тодд (чейбородатый бронзовый бюст возвышался над питьевым фонтанчиком) навестил вдевяностых годах гостеприимную Россию, а после его смерти книги, которые онво множестве вывез оттуда, тихо спланировали на дальние стеллажи. Натянуврезиновые перчатки, дабы его не ужалило скрытое в металлических полкахамериканское электричество, Пнин приходил к этим книгам и вожделенно ихсозерцал: малоизвестные журналы ревущих шестидесятых в мрамористых обложках,исторические монографии столетней давности с бурыми пятнами плесени наусыпительных страницах, русские классики в ужасных и трогательных камеевыхпереплетах с тиснеными профилями поэтов, напоминавшими влажноочитому Тимофеюо детстве, в котором праздные пальцы его блуждали по книжной обложке сослегка потертой пушкинской бакенбардой или запачканным носом Жуковского.

Сегодня он начал (с отнюдь не горестным вздохом) выписывать изпосвященного русским сказаниям объемистого труда Костромского (Москва,1855), -- редкая книга, из библиотеки не выдается, -- место, где говорится остаринных языческих игрищах, которые все еще совершались о ту пору подремучим верховьям Волги в дополнение к христианским обрядам. Во всюпраздничную неделю мая -- так называемую Зеленую Неделю, потом уже ставшуюнеделей Пятидесятницы, -- сельские девушки плели венки из лютиков и жабникаи, распевая обрывки древних любовных заклинаний, вешали эти венки наприбрежные ивы, а в Троицын день венки стряхивались в реку и, расплетаясь,плыли, словно змеи, и девушки плавали среди них и пели.

Тут странное словесное сходство поразило Пнина, он не успел ухватитьего за русалочий хвост, но сделал пометку в справочной карточке и вновьнырнул в Костромского.

Когда Пнин снова поднял глаза, наступил уже час обеда.

Сняв очки, он протер костяшками державшей их руки свои голые, усталыеглаза и, все еще погруженный в мысли, уставил кроткий взгляд на окно вверху,где постепенно проступал, размывая его размышления, фиалковый сумеречныйвоздух с серебристым оттиском потолочных флуоресцентных ламп, и среди черныхпаучьих сучьев отражалась шеренга ярких книжных корешков.

Прежде чем покинуть библиотеку, он решил проверить, как произноситсяслово "interested", и обнаружил, что Уэбстер или по крайней мере егопотрепанное издание 1930 года, лежавшее на столе в справочном зале, помещаетударение не на третий слог, -- в отличие от него. Пнин поискал в концесписок опечаток, не нашел такового и, закрыв слоноподобный словарь, свнезапным страхом сообразил, что где-то внутри его осталась в заточениисправочная карточка с заметками, которую он так и держал в руке. Теперь