Школьная библиотека

придется искать и искать -- среди 2500 тонких страниц, из которых иныеразорваны! Услышав его восклицание, учтивый м-р Кейс -- долговязый,розоволицый библиотекарь с прилизанными белыми волосами и вгалстуке-бабочкой -- приблизился, приподнял колосса за обложки, перевернул ислегка встряхнул, отчего тот извергнул карманный гребешок, рождественскуюоткрытку, заметки Пнина и призрачно-прозрачный листок папиросной бумаги,который с бесконечной медлительностью ниспал к ногам Пнина и был затемводворен м-ром Кейсом поверх Больших Печатей Соединенных Штатов и ИхТерриторий.

Пнин уложил справочную карточку в карман и при этом безо всякойподсказки вспомнил то, чего не сумел припомнить недавно:

"... плыла и пела, пела и плыла..."

Конечно! Смерть Офелии! "Гамлет"! В добром старом русском переводеАндрея Кронеберга 1844 года, бывшем отрадой юности Пнина, и его отца и деда!И здесь, так же как в пассаже Костромского, присутствуют, как помнится, ивыи венки. Где бы, однако, это проверить как следует? Увы, "Гамлет" ВильямаШекспира не был приобретен мистером Тоддом, он отсутствовал в библиотекевайнделлского колледжа, а сколько бы раз вы не выискивали что-либо ванглийской версии, вам никогда не приходилось встречать той или другойблагородной, прекрасной, звучной строки, которая на всю жизнь врезалась ввашу память при чтении текста Кронеберга в великолепном издании Венгерова

Печально!

Уже совсем стемнело в печальном кампусе. Над дальними, еще болеепечальными холмами замешкалось под кучами туч небо густого черепашьегоцвета. Душераздирающие огни Вайнделлвилля дрожали в складке этих сумеречныххолмов и, по обыкновению, притворялись волшебными, хотя в действительности,как хорошо знал Пнин, городок, ежели до него добраться, окажется всего лишьшеренгой кирпичных домов, с заправочной станцией, катком и супермаркетом

Шагая к маленькой таверне на Лайбрери-лэйн, к большой порции виргинскойветчины и доброй бутылке пива, Пнин внезапно ощутил ужасную усталость. Нетолько том "Зол. Фонда" отяжелел после ненужного посещения библиотеки, но ичто-то еще, днем пропущенное Пниным мимо ушей, теперь томило и тяготило его,как тяготят нас задним числом глупости, которые мы совершили, грубости, докоторых себя допустили, или угрозы, которыми предпочли пренебречь

7

Сидя над второй неспешной бутылкой, Пнин обговаривал сам с собойследующий свой шаг или, вернее, выступал посредником в переговорах междуПниным, у которого устала голова и который плохо спал в последнее время, иненасытимым Пниным, желавшим, по обыкновению, продолжить чтение дома до тойпоры, пока двухчасовой товарный не застонет, поднимаясь долиной. Былорешено, наконец, что он ляжет спать сразу после посещения программы,представляемой в Новом Холле каждый второй вторник энергичными Кристоффероми Луизой Старр и состоящей из довольно мудреной музыки и редких фильмов, -программы, которую в прошлом году президент Пур назвал, отвечая на некуюнелепую критику, -- "возможно, наиболее вдохновенным и вдохновляющим изпредприятий, осуществляемых в нашем академическом сообществе в целом".

ЗФЛ мирно спал на коленях Пнина. Слева от него сидели двоестудоDтов-индусов. Справа -- дочь профессора Гагена, горластая девица,изучающая драматургию. Комаров, благодарение Богу, уселся слишком далекопозади, чтобы сюда смогли донестись его навряд ли интересные замечания.

Первая часть программы (три дряхлых короткометражки) навеяла скуку нанашего друга: эта тросточка, этот котелок, это бледное лицо, эти черныедугообразные брови, эти подергивающиеся ноздри не производили на него нималейшего впечатления. Плясал ли несравненный комедиант с увенчаннымицветами нимфами под солнцем, рядом с заждавшимся кактусом или былдоисторическим человеком (с гибкой дубиной взамен гибкой трости), или егопожирал глазами здоровенный Мак Свейн посреди лихорадочного ночного клуба,старомодный, безъюморный Пнин оставался безучастным. "Клоун, -- ворчал онсебе под нос, -- даже Глупышкин с Максом Линдером были смешнее."

Вторую часть программы составил документальный советский фильм,сделанный в конце сороковых годов. Предполагалось, что в нем нет ни капелькипропаганды, а одно только чистое искусство, радость и эйфория гордого труда

Нечесанные статные девушки маршировали во время древнего Праздника Весны соштандартами, на которых были начертаны строки старинных русских песен,вроде: "Руки прочь от Кореи", "Bas les mains devant la Corйe", "La pazvencera a la guerra", "Der Friede beseigt den Krief"1. Санитарный самолетперебирался в Таджикистане через заснеженный хребет. Киргизские актерыпосещали санаторию горняков и давали под пальмами импровизированноепредставление. С горного пастбища где-то в легендарной Осетии пастух попортативному радио докладывал Министру сельского хозяйства тамошнейРеспублики о рождении ягненка. Мерцало Московское метро, его колонны истатуи, и шестеро предположительных пассажиров сидели по мраморным скамьям

Семья заводского рабочего, приодевшись, коротала тихий вечерок дома, посредигостиной, тесной от декоративных растений, под громадным шелковым абажуром

Восемь тысяч футбольных болельщиков смотрели матч между "Торпедо" и"Динамо". Восемь тысяч граждан на Московском заводе электроаппаратурыединодушно избирали товарища Сталина кандидатом в депутаты от Сталинскогоизбирательного округа Москвы. Новейшая пассажирская модель "ЗИМ'а" с семьейзаводского рабочего и еще кой-какими людьми отъезжала на загородный пикник

И тут...

"Я не должен, не должен, ох, какое идиотство", -- твердил себе Пнин,чувствуя, как безотчетно, смехотворно, унизительно исторгают его слезныежелезы горячую, детскую, неодолимую влагу.

В солнечном мареве -- парные лучи стояли между белых стволов берез,проливались сквозь колеблющуюся листву, петлистыми пятнами дрожали на коре,стекая в высокие травы, дымясь и сверкая в призрачных, немного нечеткихгроздьях цветущей черемухи, -- лесная русская глушь приняла в себя путника

По ней тянулась старая лесная дорога с двумя мягкими колеями ибезостановочным движением грибов и ромашек. В сознании путника, усталобредущего в свое анахроническое жилище, он все еще шел по этой дороге; онснова был юношей, шагающим по лесу с толстой книгой подмышкой, дорогавыводила его в романтическое, вольное, возлюбленное сияние огромного, нескошенного временем поля (кони прыжками уходили в стороны, хлещасеребристыми гривами по высоким цветам), а дремота уже долила Пнина, которыйтеперь уютно свернулся в постели с тикающей и такающей на ночном столикечетою будильников -- один на 7:30, другой на 8:00.

Комаров в небесно-синей рубахе склонился, настраивая гитару

Праздновался день рождения, и спокойный Сталин с глухим стуком опускал свойбюллетень на выборах правящих гробоносителей. В бою ли, в стран... в волнахили в Вайнделле... "Вандерфул!" сказал доктор Бодо фон Фальтернфельс,поднимая голову от писанины.

Пнин почти уже провалился в бархатное забытье, когда снаружи случилосьчто-то ужасное: стеная и хватаясь за лоб, статуя преувеличенно хлопотала надсломанным бронзовым колесом, -- и Пнин пробудился, и каравн огней и горбатыхтеней прошел по оконным занавесям. Хлопнула дверца автомобиля, машинаотъехала, ключ отомкнул хрупкий сквозистый дом, заговорили три трепещущихголоса, вздрогнув, осветились дом и щель под дверью Пнина. Это была горячка,инфекция. В страхе и в немощи, беззубый, одетый в ночную сорочку Пнинуслыхал, как поскакал по лестнице вверх чемодан, -- на одной ноге, но оченьретиво, -- и по той же, столь им знакомой лестнице взлетела пара юных ног, иуж различалось нетерпеливое дыхание... И впрямь, наверное, машинальноевоскрешение счастливых воспоминаний о возвращении домой из скучных летнихлагерей заставило бы Изабель пинком ноги распахнуть свою -- пнинову -дверь, не останови ее вовремя остерегающий оклик матери

Глава четвертая1

Король, его отец, в белой-белой спортивной рубашке с отложным воротникоми черном-черном блейзере сидел за просторным столом, чья полированнаяповерхность удваивала, перевернув, верхнюю половину тела, превращая его вподобие фигурной карты. По стенам огромной, в деревянных панелях, комнатытемнели портреты предков. В остальном она мало чем отличалась от кабинетадиректора школы Св. Варфоломея, находящейся на побережьи Атлантики -примерно в трех тысячах миль к западу от воображаемого Дворца. Обильныйвесенний ливень хлестал по французским окнам, за которыми, куда ни глянь,дрожала и дымилась зеленая молодая листва. Казалось, ничто, кроме пеленыдождя, не отделяет и не защищает Дворец от революции, которая вот уженесколько дней сотрясала город. ... На самом деле отцом Виктора былчудаковатый беженец-доктор, которого он никогда особенно не любил и которогоне видел теперь уже почти два года.

Король, его более приемлемый отец, принял решение не отрекаться. Газетыне выходили. Восточный Экспресс со всеми его транзитными пассажирами застрялна пригородной станции, картинные пейзане стояли на дебаркадере, отражаясь влужах и глазея на занавешенные окна длинных загадочных вагонов. Дворец с еготеррасными садами и город под дворцовым холмом, и главная площадь города,где, несмотря на погоду, уже рубили головы и плясал народ, -- все этонаходилось в самом центре креста, поперечины коего обрывались в Триесте,Граце, Будапеште и Загребе, как показывает "Справочный атлас мира" Рэнда