Школьная библиотека

индиговые волны ее, вздымаясь, плещут в береговой гранит, и причаленные кстенке огромные буксиры и барки мерно трутся и скрипят, и медь и красноедерево заякоренных паровых яхт сияют под изменчивым солнцем. Я испытывалпрекрасный новый английский велосипед, подаренный мне на двенадцатый деньрождения, и пока я катил к нашему розоватого камня дому на Морской погладкой, ровно паркет, деревянной панели, сознание того, что я серьезнейшимобразом ослушался гувернера, терзало меня меньше, чем зернышко жгучей болина крайнем севере моего глазного яблока. Домашние средства вродеприкладывания ватки, смоченной в холодном чае, или примененья методы,называемой "три к носу", только ухудшили положение, и когда я назавтрапроснулся, то, что засело под верхним веком, ощущалось как твердыймногогранник, при каждом слезливом моргании погружавшийся на все большуюглубину. В полдень меня свезли к лучшему окулисту, доктору Павлу Пнину.

Глупое происшествие из тех, что навсегда застревают в восприимчивомдетском сознании, размечает пространство времени, проведенного мною игувернером в заполненной солнечной пылью и плюшем приемной д-ра Пнина, гдеголубой мазок окна миниатюрно отражался в стеклянном колпаке золоченыхбронзовых часов на камине, и пара мух описывала медленные четырехугольникивокруг безжизненной люстры. Дама в шляпе с плюмажем и ее муж в темных очках,храня супружеское безмолвие, сидели на диване; вошел кавалерийский офицер иприсел с газетой к окну; затем муж удалился в кабинет д-ра Пнина; а затем язаметил странное выражение на лице моего гувернера.

Здоровым оком я проследил направление его взгляда. Офицер склонялся кдаме. По-французски он бегло корил ее за что-то, сделанное или не сделанноевчера. Она протянула ему для поцелуя руку в перчатке. Он приник кперчаточному глазку -- и ушел, излеченный от своего недуга, в чем бы тот низаключался.

Мягкостью черт, массивностью тела, тонкостью ног и обезьяньимиочертаньями уха и верхней губы д-р Павел Пнин очень походил на Тимофея,каким тот стал через три-четыре десятка лет. Впрочем, у отца бахромасоломенных волос оживляла восковую плешь; он, подобно покойному докторуЧехову, носил пенсне в черной оправе на черном же шнурке; он говорил слегказаикаясь, голосом вовсе не похожим на будущий голос сына. И какоебожественное облегчение испытал я, когда с помощью крохотного инструмента,похожего на барабанную палочку эльфа, ласковый доктор удалил у меня из глазапреступный черный атом! Интересно, где она теперь, эта соринка? Сводящий сума, наводящий уныние факт, -- где-то ведь она существует.

Возможно оттого, что посещая одноклассников, я видел и другие жилищалюдей среднего достатка, у меня безотчетно сложился образ квартиры Пнина,вернее всего, отвечающий истине. А потому могу сообщить здесь, что она,возможно (а возможно и нет), состояла из двух порядков комнат, разделенныхдлинным коридором; по одной стороне -- приемная, кабинет доктора, дальше,предположительно, столовая и гостиная; а по другой -- две или три спальни,классная, ванная, комната прислуги и кухня. Я уже уходил с флаконом глазнойпримочки, а мой гувернер, пользуясь случаем, выспрашивал у д-ра Пнина можетли перенапр6ение глаз вызывать расстройство желудка, когда отворилась изатворилась входная дверь. Д-р Пнин проворно вышел в переднюю, о чем-тоспросил, получил тихий ответ и вернулся с сыном Тимофеем, гимназистомтринадцати лет, одетым в гимназическую форму: черная рубаха, черные штаны,глянцевый черный ремень (я учился в более либеральной школе, мы одевалисьтам кто во что горазд).

Действительно ли я помню его ежик, припухлое бледное лицо, красные уши?Да, явственно. Я помню даже, как он неприметно вывернул плечо из-под гордойотцовской руки, когда гордый отцовский голос сказал: "Этот мальчик толькочто получил пять с плюсом на экзамене по алгебре". Из дальнего концакоридора несся сильный запах кулебяки с капустой, а за открытой дверьюклассной виднелась карта России на стене, книги на полке, чучело белки иигрушечный моноплан с полотняными крыльями и резиновым моторчиком. У менябыл похожий, купленный в Биаррице, только в два раза крупней. Если долговертеть пропеллер, резинка начинала навиваться по-иному, занятноскручиваясь, что предвещало близость ее конца

2

Через пять лет, проведя начало лета в нашем поместье под Петербургом,мама, младший брат и я приехали погостить к скучнейшей старой тетке в ееудивительно запущенную усадьбу, расположенную невдалеке от знаменитогобалтийского курорта. Как-то после полудня, когда я, испытываясосредоточенный восторг, расправлял исподом вверх исключительно редкуюаберрацию большой перламутровки, у которой серебристые полосы, украшающиеизнанку задних крыльев, соединялись, придавая им ровный металлический отлив,вошел слуга с сообщением, что старая госпожа призывает меня к себе. Я нашелее в гостиной за разговором с двумя сконфуженными молодыми людьми встуденческих тужурках. Один, покрытый светлым пушком, был Тимофеем Пниным,другой, с рыжеватой челкой, -- Григорием Белочкиным. Они пришли испросить умоей двоюродной бабушки разрешения использовать стоящую на границе еевладений пустую ригу для постановки пьесы. Ставился русский переводтрехактной "Liebelei" Артура Шницлера. Справиться с этой затеей им помогалАнчаров, полупрофессиональный провинциальный актер, репутация которогозиждилась по-преимуществу на поблеклых газетных вырезках. Не приму ли и яучастия? Однако в шестнадцать лет я был столь же заносчив, сколь изастенчив, -- и отверг роль безымянного Господина в акте первом. Переговорызакончились общим замешательством, отнюдь не разряженным тем, что Пнин илиБелочкин опрокинул стакан грушевого квасу, -- и я вернулся к моим бабочкам

Две недели спустя меня каким-то образом уговорили посетить представление

Ригу заполняли дачники и раненные солдаты из ближнего лазарета. Я пришелвместе с братом, а с нами рядом сидел эконом бабушкина именья РобертКарлович Горн, веселый толстяк из Риги с налитыми кровью фарфоровымиглазами, от всей души хлопавший в самых неподходящих местах. Помню запахукрасившей ригу хвои, и глаза деревенских детей, поблескивавшие сквозь щелив стенах. Первые ряды стояли так близко к помосту, что когда обманутый мужвыхватил пачку любовных писем, написанных его жене Фрицем Лобгеймером,студентом и драгуном, и швырнул их Фрицу в лицо, было с полной ясностьювидно, что это -- старые почтовые открытки с отрезанными марочными уголками

Я совершенно убежден, что небольшую роль этого гневного Господина сыгралТимофей Пнин (хотя, разумеется, в дальнейших актах он мог появляться в иныхролях); впрочем, желтое пальто, пушистые усы и темный парик, посередкеразделенный пробором, так преображали его, что микроскопический интерес,возбуждавшийся во мне его существованием, вряд ли может служить порукойкакой-либо сознательной уверенности с моей стороны. Фриц, молодой любовник,обреченный пасть на дуэли, не только завел за сценой загадочную интрижку сДамой в Черном Бархате, женой Господина, он играл также сердцем Христины,наивной венской девушки. Роль Фрица исполнял плотный сорокалетний Анчаров вжгуче-коричневом гриме, он ударял себя в грудь с таким звуком, будто ковервыбивал, а его импровизированные усовершенствования роли, до заучиваниякоторой он не снизошел, почти парализовали приятеля Фрица -- Теодора Кайзера(Григорий Белочкин). Особа, бывшая в подлинной жизни состоятельной старойдевой, которую обхаживал Анчаров, весьма неумело изображала ХристинуВейринг, дочь скрипача. Роль модисточки Мизи Шлягер, возлюбленной Теодора,очаровательно исполнила хорошенькая девушка с нежной шеей и бархатнымиглазами, сестра Белочкина, она и заслужила в тот вечер самые долгиерукоплескания

3

Маловероятно, разумеется, чтобы в последовавшие за этим годы революции игражданской войны я имел случай вспомнить д-ра Пнина с его сыном. Если я ивосстанавливаю ранние впечатления в каких-то подробностях, то лишь для того,чтобы показать, какие мысли мелькнули в моем уме, когда в самом началедвадцатых, апрельским вечером, в парижском кафе, я пожимал рукурусобородого, ясноглазого Тимофея Пнина, молодого, но сведущего авторанескольких превосходных статей по русской культуре. У эмигрантских писателейи художников имелось обыкновение собираться в "Трех фонтанах" после читокили лекций, столь популярных тогда среди русских изгнанников; вот послеодного из таких событий я, еще охриплый от чтения, попытался не тольконапомнить Пнину о прежних наших встречах, но также потешить его и окружающихчрезвычайной ясностью и силой моей памяти. Однако он отрицал все. Он сказал,что смутно помнит мою двоюродную бабушку, но что меня он отродясь не видел

Сказал, что по алгебре у него вечно были плохие отметки, и уж во всякомслучае, отец никогда не показывал его пациентам; что в "Забаве" ("Liebelei")он играл одну только роль -- отца Христины. Он повторил, что мы никогдапрежде не встречались. Наши недолгие пререкания были ничем иным, каквзаимным добродушным подтруниванием, все вокруг смеялись; впрочем я,заметив, как неохотно он признается в своем прошлом, перешел к иным, менееличным предметам.

Постепенно моей основной слушательницей стала замечательно красиваядевушка в черном шелковом свитере и с золотой лентой в каштановых волосах

Она стояла передо мной, уперев правый локоть в ладонь левой руки, держасигарету, словно цыганка, между большим и указательным пальцами правой;сигарета дымила, и девушка щурила яркие голубые глаза. Это была ЛизаБоголепова, студентка-медичка, писавшая к тому же стихи. Она спросила,нельзя ли ей прислать стихи мне на суд. Несколько позже я увидел ее сидящейрядом с отвратительно волосатым молодым композитором по имени Иван Нагой;они пили "на брудершафт", а за несколько стульев от них доктор Баракан,талантливый невропатолог и последний любовник Лизы, следил за ней с тихимотчаянием в темных миндалевидных глазах