Школьная библиотека

Тут Эмбер неожиданно возвышает голос до визга разгневанного отчаянья

Он говорит, что вместо этой аутентичной Офелии роль получила невозможнаяГлория Колокольникова, безнадежно пухлявая, с ротиком в виде туза червей

Его особенно распаляют оранжерейные лилии и гвоздики, которые выдает ейдирекция, чтобы ей было, с чем поиграть в сцене "безумия". Она и режиссер -ну, точно, как Гете, -- воображают Офелию в виде банки с персиковымкомпотом: "все ее существо купалось в сладко созревшей страсти", -- говоритИоганн Вольфганг, нем. поэт, ром., драм. и фил. О ужас!

-- Или ее папаша... Все мы знаем и любим его, не так ли? чего уж проще,его-то сделать как следует: Полоний-Панталоний, приставучий старый дурак встеганном халате, шаркающий ковровыми тапками вслед за очками, свисающими скончика носа, пока он переваливается из комнаты в комнату, неопределенноженоподобный, совмещающий папу и маму, гермафродит с комфортабельным задомевнуха, -- а у них взамен долговязый, чопорный мужчина, игравший когда-тоМеттерниха в "Вальсах мира" и возжелавший до конца своих дней остатьсяковарным и мудрым государственным мужем. О ужас, ужас, ужас!

Но худшее еще впереди. Эмбер просит друга подать ему некую книгу, -нет, красную. Извини, другую красную.

-- Как ты, возможно, заметил, Вестовой упоминает какого-то Клавдио,передавшего ему письма, которые Клавдио "получил... от тех, кто их принес (скорабля)". Более эта персона в пьесе не упоминается. Теперь откроем вторуюкнигу великого Гамма. Что он делает? Да, это здесь. Он берет этого Клавдио и-- ладно, ты только послушай.

-- "То, что это был королевский дурак, видно из факта, что в немецкоморигинале ("Bestrafter Brudermord") новость приносит шут Фантазмо

Поразительно, что никто до сих пор не взялся проследить эту прототипическуюулику. Не менее очевиден и тот факт, что Гамлет с его пристрастием ккаламбурам, разумеется, позаботился бы, чтобы матросы передали его посланиеименно "королевскому дураку", поскольку он, Гамлет, короля одурачил

Наконец, если мы вспомним, что в те времена придворный шут часто брал себеимя господина, лишь слегка изменяя окончание, картина становится полной. Мыимеем, следовательно, интереснейшую фигуру итальянского илиитальянизированного шута, слоняющегося по мрачным залам северного замка,человека лет сорока, но такого же осторожного, как в молодости, лет двадцатьназад, когда он сменил Йорика. Если Полоний был "отцом" благих вестей, тоКлавдио -- "дядюшка" дурных. Характер его даже тоньше, чем у этого мудрого идостойного старика. Он опасается сам предстать перед королем с посланием, осодержании коего уже осведомился не без помощи проворных пальцев ипроницательных глаз. Он понимает, что не может так просто явиться к королю исказать ему "your beer is sour" ["ваша брага сбродила"], построив каламбурна "beer" и разумея: "your beard is soar'd" ["вас дернули за бороду"]

Поэтому с грандиозным хитроумием он измышляет стратагему, которая делаетболее чести его уму, чем моральной отваге. Что же это за стратагема? Онагораздо глубже всего, до чего сумел бы додуматься "бедный Йорик". Покаматросы спешат в приюты тех наслаждений, какие способен предложить им давнолелеемый порт, Клавдио, этот темноглазый мастер интриги, аккуратноскладывает опасное письмо и небрежно вручает его другому вестнику -"Вестовому" пьесы, который, ни о чем не догадываясь, относит письмо королю."

Но довольно об этом, послушаем лучше некоторые известные строки впереводе Эмбера:

Ubit' il' ne ubit'? Vot est' oprosen.

Vto bude edler: v razume tzerpieren

Ogneprashchi i strely zlovo roka..

(или, как изложил бы это француз):

L'égorgerai-je ou non? Voici le vrai problème.

Est-il plus noble en soi de supporter quand même

Et les dards et le feu d'un accablant destin..

Ну, разумеется, шучу. А вот настоящее:

Tam nad ruch'om rostiot naklonno iva,

Vode iavliaia list'ev sedinu;

Guirliandy fantasticheskie sviv

Iz etikh list'ev -- s primes'u romashek,

Krapivy, lutikov..

[over yon brook there grows aslant a willow

Showing in the water the hoariness of its leaves;

Having tressed fantastic garlands

of these leaves, with a sprinkling of daisies,

Nettles, crowflowers...]

Как видишь, мне приходится самому выбирать своих комментаторов.

Или вот этот трудный пассаж:

Ne dumaete-li vy, sudar', shto vot eto [песенка о раненом олене], dales per'ev na shliape, da dve kamchatye rosy na proreznykh bashmakakh, mogliby, kol' fortuna zadala by mne turku, zasluzhit' mne uchast'e v teatral'noiarteli; a, sudar'?

Или начало моей любимой сцены---

Круг, пока он сидит, слушая Эмбера, не может не дивиться странностиэтого дня. Он воображает себя, вспоминающего в какой-то из точек будущегоименно эту минуту. Он, Круг, сидел у постели Эмбера. Эмбер, подняв коленапод одеялом, читал с бумажных клочков обрывки белых стихов. Недавно Кругпотерял жену. Город оглушен новым политическим порядком. Двое людей, любимыхим, схвачены и, может быть, казнены. Но в комнате было тепло, и Эмберуглублялся в "Гамлета". И Круг дивился странности этого дня. Он слушалсочный голос Эмбера (отец Эмбера был персидским торговцем) и пыталсяразложить свое восприятие на простейшие элементы. Природа сотворила однаждыангличанина, под сводом лба у которого таился улей слов; человека, которомудовольно было лишь выдохнуть частичку своего колоссального словаря, как онаоживала, росла, выбрасывала дрожащие усики и превращалась в сложный образ спульсирующим мозгом и соотнесенными членами. Триста лет спустя, иной человекв иной стране попытался передать эти рифмы и метафоры на ином языке. Этотпроцесс потребовал огромного труда, для необходимости которого невозможноуказать разумной причины. Это как если бы некто, увидев некий дуб(называемый далее "Отдельное Д"), растущий в некой земле, отбрасываянеповторимую тень на зеленую и бурую почву, затеял бы строить у себя в садумашину огромной сложности, которая сама по себе была так же не схож с темили этим деревом, как не схожи вдохновение и язык переводчика с вдохновениеми языком изначального автора, но которая посредством искусного сочетания еечастей и световых эффектов, и работы ветродуйных устройств смогла бы, будучизавершенной, отбрасывать тень, в точности схожую с тенью Отдельного Д, -тот же очерк, точно так же меняющийся, те же двойные и одиночные пятнасолнца, зыблющиеся в том же месте в такое же время дня. С практической точкизрения подобная трата времени и материала (все головные боли, все полуночныетриумфы, обернувшиеся крушениями при трезвом утреннем свете!) была почтипреступно нелепой, ибо величайший шедевр имитации предполагает добровольноеограничение мысли, подчиненность чужому гению. Восполняются ли этисамоубийственные ограничение и подчиненность чудесами приспособительнойтехники, тысячами приемов театра теней, остротой наслаждения, котороеиспытывают мастер, ткущий слова, и тот, кто за ним наблюдает при каждомновом хитросплетении нитей, или в конечном итоге все это -- лишьпреувеличенное и одушевленное подобие пишущей машинки Падука?

-- Тебе нравится, ты принимаешь это? -- спросил озабоченно Эмбер.

-- По-моему, чудесно, -- ответил, нахмурясь, Круг. Он встал и прошелсяпо комнате. -- Кое-какие строки нуждаются в дополнительной смазке, -продолжал он, -- и мне не понравился цвет мантии рассвета, я представляюсебе "russet" менее кожистым и пролетарским, но, может быть, ты и прав. Вцелом получается просто чудесно.

Он говорил это, подойдя к окну и бессознательно глядя во двор, вглубокий колодец света и тьмы (ибо, как это ни странно, час былпослеполуденный, не полночный).

-- Ну, я очень рад, -- сказал Эмбер. -- Конечно, нужно еще переменитьмассу мелочей. Я думаю остановиться на "laderod kappe".

-- Некоторые его каламбуры... -- сказал Круг. -- Ба, это еще что запритча?

Он вдруг увидел двор. Двое шарманщиков стояли там в нескольких шагаходин от другого и ни один не играл, -- напротив, оба глядели подавленно ибыли словно бы не в своей тарелке. Немногочисленные малолетки с тяжелымиподбородками и зигзагообразными профилями (один малец держал за веревочкуигрушечный автомобильчик) молча на них таращились.

-- Отроду не видел двух шарманщиков зараз в одном и том же дворе, -сказал Круг.

-- Я тоже, -- сказал Эмбер. -- А теперь я тебе покажу...

-- Хотел бы я знать, что случилось? -- сказал Круг. -- Вид у нихдонельзя смущенный, и они не играют или не могут играть.

-- Может быть, один из них вторгся в пределы другого, -- предположилЭмбер, выравнивая свежую стопку листков.

-- Может быть, -- сказал Круг.

-- И может быть, каждый боится, что стоит ему начать, как соперникпримажется со своей музыкой.

-- Может быть, -- сказал Круг. -- И все-таки зрелище редкостное

Шарманщик -- самая что ни на есть эмблема одиночества. А тут -- нелепоеудвоение. Они не играют, а смотрят вверх