Школьная библиотека

16

Три стула один за другим. Та же идея.

-- Что?

-- Скотоловка.

Скотоловку изображала доска для китайских шашек, прислоненная к ножкампереднего стула. Задний стул -- смотровой вагон.

-- Понятно. А теперь машинисту пора в постель.

-- Скорее же, папа. Залазь. Поезд отправляется!

-- Послушай, душка ---

-- Ну пожалуйста. Присядь хоть на минуту.

-- Нет, душка, -- я же сказал.

-- Но ведь на минуту только. Ну папа! Мариэтта не хочет, ты не хочешь

Никто не хочет ехать со мной в моем суперпоезде.

-- Не сейчас. Право же, время ---

Отправляться в постель, отправляться в школу, -- время сна, времяобеда, время купания и ни единого разу просто "время"; время вставать, времягулять, время возвращаться домой, время гасить свет, время умирать.

И какая же мука, думал мыслитель Круг, так безумно любить крохотноесущество, созданное каким-то таинственным образом (таинственным для нас ещеболее, чем для самых первых мыслителей в их зеленых оливковых рощах)слияньем двух таинств или, вернее, двух множеств по триллиону таинств вкаждом; созданное слияньем, которое одновременно и дело выбора, и делослучая, и дело чистейшего волшебства; созданное упомянутым образом и послеотпущенное на волю -- накапливать триллионы собственных тайн; проникнутоесознанием -- единственной реальностью мира и величайшим его таинством.

Он увидел Давида, ставшим старше на год или два, сидящим на чемодане вярких наклейках -- на пирсе, у здания таможни.

Он увидел его катящим на велосипеде между сверкающих кустов форситий итонких, голых стволов берез, по дорожке со знаком "Велосипедам запрещено"

Он увидел его на краю плавательного бассейна в черных и мокрых купальныхтрусах, лежащим на животе, резко выступала лопатка, откинутая рукавытряхивала радужную воду, налившуюся в игрушечный эсминец. Он увидел его водной из тех баснословных угловых лавок, что выставляют пилюли на одну улицуи пикули на другую, взобравшимся на насест у стойки и тянущимся к сиропнымнасосам. Он увидел его подающим мяч особенным кистевым броском, неизвестныму него на родине. Он увидел его юношей, пересекающим техниколоровый кампус

Он увидел его в чудном костюме (вроде жокейского, но с иной обувкой игетрами) для игры в американский футбол. Он увидел его обучающимся летать

Он увидел его двухлетним, на горшке, подскакивающим, мурлыкая песенку,подскоками ездящим на визгливом горшке по полу детской. Он увидел егосорокалетним мужчиной.

В канун назначенного Квистом дня он навестил мост: он вышел нарекогносцировку, поскольку ему представилось, что место встречи можетоказаться небезопасным из-за солдат; однако солдаты давно исчезли, на мостубыло пусто, и Квист мог прийти, откуда ему заблагорассудится. На Круге былалишь одна перчатка, и очки он забыл, и потому не мог перечитать врученнуюему Квистом подробную справку со всеми паролями и адресами и с наброскомкарты, и с ключом к шифру всей жизни Круга. Это, впрочем, было неважно. Небопрямо над ним простегивали лиловато-волнистые выплески тучного облака;громадные, сероватые, полупрозрачные, корявые хлопья снега опадали медленнои отвесно и, касаясь темной воды Кура, уплывали вместо того, чтоB сразурастаять, и это его удивило. Вдали, за обрывом облака, внезапная нагота небаи реки улыбнулась прикованному к мосту зрителю, одарив перламутровым светомочерк далеких гор, и этот свет по-разному перенимали у гор река и улыбчиваяпечаль, и первые вечерние огоньки в окнах приречных домов. Наблюдая заснежными хлопьями на прекрасной и темной воде, Круг заключил, что либоснежинки были настоящие, а вода не была настоящей водой, либо воданастоящая, а снежинки сделаны из какого-то особого нерастворимого вещества

Чтобы решить эту проблему, он уронил вдовую перчатку с моста; но ничегонеестественного не случилось: перчатка просто проткнула оттопыреннымуказательным пальцем зыбкую гладь воды, нырнула и была такова.

На южном берегу (с которого он пришел) он видел вверх по течениюкрасноватый дворец Падука и бронзовый купол собора, и безлиственные деревьягородского сада. На другом берегу стояли в ряд старые доходные дома, а заними (незримая, но бухающая в сердце) помещалась больница, в которой онаумерла. Пока он невесело впитывал все это в себя, сидя бочком на каменнойскамье и глядя на реку, вдалеке показался буксир, волокущий большую баржу, ив то же мгновение одна из последних снежинок (облако над головой, казалось,истаяло в щедро вспыхнувшем небе) легла ему на нижнюю губу; снежинкаоказалась обычной, мягкой и влажной, но может быть те, что падали прямо наводу, были иными. Буксир степенно приближался. Когда он почти изготовилсяподнырнуть под мост, двое мужчин, вцепившись в веревку и натужно оскалясь,оттянули огромную черную с двумя пурпурными кольцами трубу назад, назад икнизу; один из них был китайцем, как и все почти речники и прачники города

На барже за буксиром сохло с полдюжины ярких рубах и горшки с гераньювиднелись на корме, и очень толстая Ольга в желтой, совсем ему непонравившейся блузе, смотрела вверх на Круга, уперев руки в бока, пока баржув ее черед плавно заглатывала арка моста.

Он проснулся (раскоряченный в своем кожаном кресле) и сразу понял, -случилось что-то необычайное. Оно не относилось ни к сну, ни к совершеннонеспровоцированному и довольно смешному физическому неудобству, которое ониспытывал (местная гиперемия), ни к чему бы то ни было, вспомнившемуся припоявлении комнаты (неопрятной и пыльной в неопрятном и пыльном свете), нидаже ко времени суток (четверть девятого вечера; он заснул после раннегоужина). Случилось вот что: он понял, что снова может писать.

Он направился в ванную, принял холодный душ, молодчага-бойскаут, идрожа от духовного пыла и ощущая чистоту и уют пижамы и халата, досытанапоил перо-самотек, но тут вспомнил, что время идти прощаться с Давидом, ирешил покончить с этим теперь, чтобы его не прерывали потом призывы издетской. Три стула так и стояли в коридоре один за другим. Давид лежал впостели и, быстро помахивая карандашом, ровно затушевывал лист бумаги,уложенный поверх фиброзной, мелкозернистой обложки большой книги. Звукполучался не без приятности -- шаркающий и шелковистый, с легким нарастаниембасовых вибраций, подстилающих шелест карандаша. По мере того, как серелабумага, проявлялась точечная текстура обложки, и наконец, с волшебнойточностью и вне всякой связи с направлением карандашных штрихов (наклонныхпо воле случая) возникли высокие, узкие, белесые буквы оттисненного словаАТЛАС. Интересно, если вот так же затушевать чью-либо жизнь ---

Карандаш крякнул. Давид попытался удержать расшатавшийся кончик в егососновом ложе, повернув карандаш так, чтобы выступ выщепки, что подлиннее,послужил для него опорой, но грифель окончательно обломился.

-- Да и в любом случае, -- сказал Круг, которому не терпелось усестьсяписать, -- пора гасить свет.

-- Сначала историю про путешествия, -- сказал Давид.

Вот уже несколько вечеров Круг разворачивал повесть с продолжением, вкоторой рассказывалось о приключениях, ожидающих Давида на пути в далекуюстрану (в прошлый раз мы закончили тем, что скорчились на дне саней, затаивдыхание, тихо-тихо, под овчинами и мешками из-под картошки).

-- Нет, не сегодня, -- сказал Круг. -- Слишком поздно, и занят я.

-- И вовсе не поздно, -- вскричал Давид, внезапно садясь, совспыхнувшими глазами, и кулаком ударил по атласу.

Круг отобрал книгу и склонился к Давиду, чтобы поцеловать его на ночь

Давид резко отвернулся к стене.

-- Как знаешь, -- сказал Круг, -- но лучше скажи мне спокойной ночи[pokoinoi nochi] сейчас, потому что больше я не приду.

Давид, надувшись, натянул одеяло на голову. Легонько кашлянув, Кругразогнулся и выключил лампу.

-- А вот и не буду спать, -- приглушенно сказал Давид.

-- Дело твое, -- ответил Круг, пытаясь воспроизвести ровныйпедагогический тон Ольги.

Пауза в темноте.

-- Pokoinoi nochi, dushka [animula], -- сказал с порога Круг. Молчание

С некоторым раздражением он сказал себе, что через десять минут придетсявернуться и повторить всю сцену в деталях. Это был, как часто случал1ь,лишь первый, грубый эскиз ритуала "спокойной ночи". Но, конечно, и сон могвсе уладить. Он притворил дверь и, свернув за изгиб коридора, влетел вМариэтту. "Смотрите, куда идете, дитя", -- резко бросил он и уязвил коленооб один из забытых Давидом стульев.

В этом предварительном сообщении о бесконечности сознания определеннаялессировка существенных очертаний неизбежна. Приходится обсуждать вид, неимея возможности видеть. Знание, которое мы сможем приобрести в ходеподобного обсуждения, по необходимости находится с истиной в такой же связи,в какой павлиное пятно, интраоптически созданное нажатьем на веко, состоит сдорожкой в саду, запятнанной подлинным солнечным светом.

Ну да, белок проблемы вместо ее желтка, скажет со вздохом читатель;connu, mon vieux! Все та же старая сухая софистика, те же древние, одетые впыль алембики, -- и мысль возгоняется в них и летит, как ведьма на помеле!Однако на этот раз ты ошибся, придирчивый дурень.

Оставим без внимания мой оскорбительный выпад (это минутный порыв) ирассудим: можем ли мы довести себя до состояния постыдного страха, пытаясьвообразить бесконечные годы, бесконечные складки черного бархата (набейтесебе их сухостью рот), словом, бесконечное прошлое, уходящее в минусовуюсторону ото дня нашего появленья на свет? Не можем. Почему? По той простойпричине, что мы уже прошли через вечность, уже не существовали однажды инашли, что это n&eacue;ant никаких решительно ужасов не содержит. То, что мытеперь пытаемся (безуспешно) проделать, это заполнить бездну, благополучнопройденную нами, ужасами, которые мы заимствуем из бездны, нам предстоящей,