Школьная библиотека

каковая бездна заимствует сама себя из бесконечного прошлого. Стало быть, мыпроживаем в чулке, претерпевающем процесс выворачивания наизнанку, и даже незнаем наверное, которой фазе процесса отвечает наш момент сознания.

Взявши разгон, он продолжал писать с несколько трогательным (еслиглянуть со стороны) пылом. Он был ранен, что-то в нем надломилось, но допоры прилив второстепенного вдохновения и отчасти манерной образности держалего на плаву. После часа, примерно, занятий этого рода он остановился иперечел исписанные им четыре с половиной страницы. Дорога была ясна. Междупрочим, он сумел помянуть в одном сжатом предложении несколько религий (незабыв и "ту чудесную еврейскую секту, чья греза о молодом кротком рабби,погибающем на римском crux, распространилась по всем северным землям") иотбросил их все, вместе с кобольдами и духами. Бледное звездное небобескрайней философии легло перед ним, но он решил, что неплохо бы выпить

Все еще с голым пером в руке он поплелся в столовую. Снова она.

-- Он спит? -- осведомился он чем-то вроде безгласного рыка, неповернув головы, склоняясь за коньяком к нижней части буфета.

-- Должен бы, -- отвечала она.

Он откупорил бутылку и перелил часть ее содержимого в кубок зеленогостекла.

-- Спасибо, -- сказала она.

Не удержался, взглянул на нее. Она сидела у стола, штопая чулок. Голыешея и ноги казались неестественно белыми на фоне черного платья и черныхшлепанцев.

Она подняла от работы глаза, закинула голову, мягкие складки на лбу.

-- Ну? -- сказала она.

-- Для вас никакого спиртного, -- ответил он. -- Свекольное пиво, еслиугодно. По-моему, есть в леднике.

-- Гадкий вы человек, -- сказала она, опуская неряшливые ресницы изаново укладывая ногу на ногу. -- Ужасный. А я сегодня чувствую себячересчур.

-- Чересчур что? -- спросил он, хлопнув дверцей буфета.

-- А просто чересчур. Везде чересчур.

-- Спокойной ночи, -- сказал он. -- Не засиживайтесь допоздна.

-- Можно, я посижу у вас, пока вы пишете?

-- Определенно нет.

Он повернулся, чтобы уйти, но она остановила его.

-- Ручка на буфете.

Застонав, он вернулся с кубком в руке, взял перо.

-- Когда я одна, -- сказала она, -- я сижу и делаю вот так, точносверчок. Послушайте, пожалуйста.

-- Что послушать?

-- А вы разве не слышите?

Она сидела, приоткрыв рот, чуть шевеля плотно перекрещенными бедрами,издавая тихий звук, мягкий, как бы губной, но перемежающийся поскрипываньем,словно она потирала ладони, ладони; впрочем, лежали недвижно.

-- Чирикаю, как бедненький, одинокий сверчок, -- сказала она.

-- Я, к сожалению, глуховат, -- сообщил Круг и поплелся обратно в своюкомнату.

Он подумал, что следовало бы сходить посмотреть, уснул ли Давид. Ох, даконечно уснул, иначе бы он услышал шаги отца и окликнул его. Кругу нехотелось снова проходить мимо открытой двери столовой, и потому он решил,что Давид уснул хотя бы наполовину, вторжение же, даже самоеблагонамеренное, скорее всего разбудит его. Не очень понятно, по какойпричине он так упорствовал в этом аскетическом самоограничении, при том, чтомог с такой приятностью избавиться от вполне естественного напряжения инеудобства с помощью этой вострушки-puella (за чей оживленный животиккакой-нибудь римлянин помоложе заплатил бы сирийскому торговцу рабами 20 000динарий, а то и побольше). Быть может, его удерживали некие утонченныещепетильности, лежащие уже за пределами супружеского долга, или гнетущаягрусть всей этой истории. К несчастью, потребность писать неожиданнорасточилась, и он не знал, чем заняться. Спать ему, выспавшемуся послеужина, не хотелось. Коньяк лишь усугубил беспокойство. Он был большойтяжелый человек, волосатой разновидности, с чем-то бетховенским в лице. Вноябре он лишился жены. Он преподавал философию. Он обладал редкой мужскойсилой. Звали его Адам Круг.

Он перечел написанное, вычеркнул ведьму на помеле и начал расшагиватьпо комнате, сунув руки в карманы халата. Грегуар пялился из-под кресла

Урчал радиатор. Улица помалкивала за плотными темносиними шторами. Малопомалу мысли его возвратились на их таинственный путь. Щелкунчик,разгрызающий одну за другой пустые секунды, вновь получил обильную пищу

Невнятный звук, похожий на эхо далеких оваций, встречающих явление новогоидола.

Ноготь царапнул, стукнул.

-- Что такое? Что вам нужно?

Нет ответа. Ровное молчание. Затем звуковая зыбь. И снова молчание

Он отворил дверь. За дверью стояла в ночной рубашке она. Медленносмигнула, прикрыв и опять обнаружив странное выражение темных, непроницаемыхглаз. Локтем прижимала подушку, в руке будильник. Она глубоко вздохнула.

-- Пожалуйста, впустите меня, -- сказала она, и отчасти лемурьи чертыее белого личика умоляюще сморщились. -- Мне так страшно, я просто не могуоставаться одна. Я чувствую, случится что-то ужасное. Можно, я здесь посплю?Пожалуйста!

Она на цыпочках пересекла комнату и с бесконечной осторожностьюопустила на ночной столик круглолицые часы. Свет от лампы, просквозив еепапиросный покров, обнаружил персиковый силуэт тела.

-- Так ничего? -- прошептала она. -- Я буду совсем незаметной.

Круг отвернулся и, поскольку он стоял у книжного шкапа, прижал иотпустил надорванный краешек телячьей кожи на корешке старинного латинскогопоэта. Brevis lux. Da mi basia mille. Он медленно бил кулаком по книге.

Когда он снова взглянул на нее, она уже запихала подушку спереди подночную рубашку и давилась беззвучным смехом. Похлопывала себя по поддельнойбеременности. Но Круг не смеялся.

Сдвинув брови и позволив подушке с несколькими лепестками персикаупасть меж ее лодыжек.

-- Я вам совсем не нравлюсь? -- спросила она [inquit].

Если бы, подумал он, мое сердце можно было услышать, как сердце Падука,его громовые толчки пробуждали бы мертвых. Но пусть мертвые спят.

Продолжая игру, она бросилась ниц на застеленную софу, лампа сияла вгустых каштановых волосах и на кромке зардевшего уха. Бледные юные ногипритягивали шарящую длань старика.

Он сел рядом с ней, угрюмо, со стиснутыми зубами принимая банальноеприглашение, но едва он коснулся ее, как она села и, подняв и сплетя тонкие,белые, голые, пахнущие каштаном руки, зевнула.

-- Пожалуй, мне пора возвращаться, -- сказала она.

Круг не сказал ничего. Круг сидел, тяжелый и мрачный, распираемыйспелым, как виноград, желанием, бедненький.

Она вздохнула, оперлась коленом о ложе, и оголив плечо, приняласьисследовать метки, оставленные около маленькой, очень черной родинки напрозрачной коже зубами какого-то сотоварища по играм.

-- Вы хотите, чтобы я ушла? -- спросила она.

Он потряс головой.

-- А если останусь, мы будет любиться?

Руки его стиснули хрупкие бедра, словно он снимал ее с дерева.

-- Ты знаешь слишком мало или слишком уж много, -- сказал он. -- Еслислишком мало, тогда беги, запрись, никогда не приближайся ко мне, ибо этобудет животный взрыв, тебя может сильно поранить. Я предупреждаю тебя. Ястарше тебя почти втрое, я огромный, печальный боров. И я тебя не люблю.

Сверху вниз она поглядела на корчи его рассудка. Прыснула.

-- Значит, не любишь?

Mea puella, puella mea. Моя горячая, вульгарная, божественно нежная,маленькая puella. Ты -- полупрозрачная амфора, которую я медленно опускаю,придерживая за ручки. Ты -- розовый мотылек, вцепившийся -

Оглушительный грохот (дверной звонок, громкий стук) прервал этиантологические преамбуляции.

-- Ну пожалуйста, пожалуйста, -- бормотала она, извиваясь на нем, -- нуже, продолжай, мы успеем закончить, пока они будут выламывать дверь,пожалуйста.

Он с силой оттолкнул ее, хватая с полу халат.

-- Это был ваш последний ша-анс, -- пропела она на той особой растущейноте, которая порождает легкую зыбь вопрошания, струистое отражение знакавопроса.

Ловя и поспешно сплетая концы коричневого шнура своего отчастимонашеского облачения, он пронесся по коридору, преследуемый Мариэттой, иснова став горбуном, отпер нетерпеливую дверь.

Молодая женщина с пистолетом в обтянутой перчаткой руке; двоенедорослей из ГБ [Гимназические бригады]: гадкие латки небритой кожи,гнойнички, хлопающие шерстяные ковбойки навыпуск.

-- Хай, Линда, -- сказала Мариэтта.

-- Хай, Марихен, -- сказала женщина. Шинель солдата-эквилиста небрежносвисала с ее плеч, и мятая пилотка лихо сидела на тщательно завитых волосахмедового цвета. Круг узнал ее сразу.

-- Мой жених ждет в машине внизу, -- пояснила она Мариэтте, наградив ееулыбающимся поцелуем. -- Профессор может идти прямо так. Там, куда мы егосвезем, он получит симпатичный стерильный костюмчик установленного образца.

-- Дошла, наконец, очередь и до меня? -- спросил Круг.

-- Ну, как ты, Марихен? Как забросим профессора, поедем в компашку

Лады?

-- Хорошо, -- сказала Мариэтта и тут же спросила, понизив голос: "Аможно мне поиграть с этими хорошими мальчиками?"

-- Брось, голубчик, брось, ты заслужила чего получше. По правке, у меня