Школьная библиотека

попытался ее отнять. Адам Круг швырнул ее Пинки Шимпфферу, а тот, в свойчеред, закинул ее на опушенную снегом поленицу березовых дров, там она изастряла. Шамм помчался обратно в школу, ябедничать. Жаба, уходивший домой,крался к выходу вдоль низкой стены. Адам Круг закинул ранец с книгами заплечо и поделился с Шимпффером -- занятно, у Шимпффера тоже возникает иногдаэто чувство "повторяющейся последовательности", как будто все уже былопрежде: меховая шапка, я кидаю ее тебе, ты подкинул ее кверху, поленья,снег, шапка застряла, выходит Жаба?... Шимпффер, наделенный практическимскладом ума, предложил: а не пугнуть ли им Жабу как следует? Из-за поленицымальчишки следили за ним. Жаба остановился у стены, видимо, поджидая Мамша

Круг с громовым "ура!" возглавил атаку.

-- Ради Бога, остановите его, -- закричал Руфель, -- он обезумел. Мы занего не отвечаем. Остановите его!

Мощно набирая скорость, Круг несся к стене, у которой Падук с тающими вводах страха чертами, выскользнув из кресла, пытался исчезнуть. Дворзабурлил в исступленном смятенье. Круг увернулся от объятий охранника. Потомлевая часть его головы, казалось, взорвалась языками пламени (это перваяпуля оторвала кусок уха), но он весело ковылял дальше:

-- Давай, Шримп, давай, -- ревел он, не оборачиваясь, круши от души,корежь ему рожу, давай!

Он видел Жабу, скорчившегося у подножья стены, трясущегося,расплывающегося, все быстрее вывизгивающего заклинания, заслонявшегополупрозрачной рукой тускнеющее лицо, и Круг несся к нему, и как раз за долюмгновения до того, как другая и более точная пуля ударила в него, он сновавыкрикнул: "Ты, ты...", -- и стена исчезла, как резко выдернутый слайд, и япотянулся и встал среди хаоса исписанных и переписанных страниц, чтобыисследовать внезапное "трень!", произведенное чем-то, ударившимся опроволочную сетку моего окна.

Как я и думал, крупная бабочка цеплялась за сетку мохнатыми лапками, состороны ночи; мраморные крылья ее дрожали, глаза сверкали, как два крохотныхуголька. Я только заметил коричнево-розовое обтекаемое тельце и сдвоенныецветные пятна, как бражник отцепился и отмахнул в теплую, влажную темень.

Ну что ж, вот и все. Различные части моего сравнительного рая -- лампау изголовья, таблетки снотворного, стакан с молоком -- смотрели мне в глазас совершенным повиновением. Я понимал, что бессмертие, дарованное мнойбедолаге, было лишь скользким софизмом, игрой в слова. И все же, самыйпоследний бег в его жизни был полон счастья, и он получил доказательстватого, что смерть -- это всего лишь вопрос стиля. Некие башенные часы,которых я ни разу не смог обнаружить, которых, собственно, я никогда и неслышал в дневное время, пробили дважды, поколебались, и были оставленыпозади ровной поспешающей тишью, продолжавшей струиться по венам моих ноющихвисков; вопрос ритма.

Два окна еще светились через лужайку. В одном тень руки расчесываланевидимые волосы или, быть может, это двигались ветви; другое черной чертойпересекал наклонный ствол тополя. Разрезанный луч уличного фонаря высветилярко-зеленый кусок мокрой самшитовой изгороди. Я также мог различить отблескособенной лужи (той самой, которую Круг как-то сумел воспринять сквозьнаслоения собственной жизни), продолговатой лужи, неизменно приобретающей теже самые очертания после любого дождя -- из-за постоянства формы как былопатой оставленной вмятины в почве. Может быть, мы могли бы сказать, чтонечто похожее происходит и с отпечатком, который мы оставляем в тонкой тканипространства. Брень! Добрая ночь, чтобы бражничать

Предисловие к 3-му американскому изданию романа

"Bend Sinister" был первым романом, написанным мной в Америке, ипроизошло это спустя полдюжины лет после того, как она и я приняли 0угдружку. Большая часть книги написана зимой и весной 1945-46 годов, вособенно безоблачную и полную ощущения силы пору моей жизни. Здоровье моебыло отменным. Ежедневное потребление сигарет достигло отметки четырехпачек. Я спал по меньшей мере четыре-пять часов, а остаток ночи расхаживал скарандашом в руке по тусклой квартирке на Крейги-Секл, Кембридж,Массачусетс, где я обитал пониже старой дамы с каменными ногами и повышедамы молодой, обладательницы сверхчувствительного слуха. Ежедневно, включаяи воскресенья, я до 10 часов проводил за изучением строения некоторыхбабочек в лабораторном раю Гарвардского музея сравнительной зоологии, но трираза в неделю я оставался там лишь до полудня, а после отрывался отмикроскопа и от камеры-люцида, чтобы отправиться (трамваем и автобусом илиподземкой и железной дорогой) в Уэльслей, где я преподавал девушкам изколледжа русскую грамматику и литературу.

Книга была закончена теплой дождливой ночью, более или менее похожей нату, что описана в конце восемнадцатой главы. Мой добрый друг Эдмунд Уилсонпрочитал типоскрипт и рекомендовал книгу Аллену Тейту, с чьей помощью она ивышла в 1947 году в издательстве "Holt". Я был глубоко погружен в иныетруды, но тем не менее расслышал, как она глухо шлепнулась. Похвалили ее,сколько я помню, лишь два еженедельника - кажется, "Time" и "New-Yorker".

Термин "bend sinister" обозначает в геральдике полосу или черту,прочерченную слева (и по широко распространенному, но неверному убеждениюобозначающую незаконность рождения). Выбор этого названия был попыткойсоздать представление о силуэте, изломанном отражением, об искажении взеркале бытия, о сбившейся с пути жизни, о зловеще левеющем мире. Изъян женазвания в том, что оно побуждает важного читателя, ищущего в книге "общиеидеи" или "человеческое содержание" (что по-преимуществу одно и то же),отыскивать их и в этом романе.

Мало есть на свете занятий более скучных, чем обсуждение общих идей,привносимых в роман автором или читателем. Цель этого предисловия не в том,чтобы показать, что "Bend Sinister" принадлежит или не принадлежит к"серьезной литературе" (что является лишь эвфемизмом для обозначения пустойглубины и всем любезной банальности). Я никогда не испытывал интереса к такназываемой литературе социального звучания ("великие книги" на журналистскоми торговом жаргоне). Я не отношусь к авторам "искренним", "дерзким","сатирическим". Я не дидактик и не аллегорист. Политика и экономика, атомныебомбы, примитивные и абстрактные формы искусства, Восток целиком, признаки"оттепели" в Советской России, Будущее Человечества и так далее оставляютменя в высшей степени безразличным. Как и в случае моего "Приглашения наказнь", с которым эта книга имеет очевидное сходство, - автоматическоесравнение "Bend Sinister" с твореньями Кафки или штамповками Оруэлла докажутлишь, что автомат не годится для чтения ни великого немецкого, нипосредственного английского авторов.

Подобным же образом, влияние моей эпохи на эту мою книгу столь жепренебрежимо мало, сколь и влияние моих книг или по крайней мере этой моейкниги на мою эпоху. Нет сомнения, в стекле различимы кое-какие отражения,непосредственно созданные идиотическими и жалкими режимами, которые всем намизвестны и которые лезли мне под ноги во всю мою жизнь: мирами терзательстви тирании, фашистов и большевиков, мыслителей-обывателей и бабуинов вботфортах. Нет также сомнений и в том, что без этих мерзостных моделей я несмог бы нашпиговать эту фантазию кусками ленинских речей, ломтями советскойконституции и комками нацистской лжерасторопности.

Хотя система удержания человека в заложниках так же стара, как самаястарая из войн, в ней возникает свежая нота, когда тираническое государствоведет войну со своими подданными и может держать в заложниках любого изсобственных граждан без ограничений со стороны закона. Совсем уж недавнимусовершенствованием является искусное использование того, что я назову"рукояткой любви", - дьявольский метод (столь успешно применяемый Советами),посредством которого бунтаря привязывают к его жалкой стране перекрученныминитями его же души и сердца. Стоит отметить, впрочем, что в "Bend Sinister"молодое пока еще полицейское государство Падука, в котором некотороетупоумие является национальной особенностью населения (увеличивающейвозможности бестолковщины и неразберихи, столь типичных, слава Богу, длявсех тираний), - отстает от реальных режимов по части успешного примененияэтой рукоятки любви, которую оно поначалу довольно беспорядочно нащупывает,теряя время на ненужное преследование друзей Круга и лишь по случайностиуясняя (в пятнадцатой главе), что, захватив его ребенка, можно заставить егосделать все что угодно.

На самом деле, рассказ в "Bend Sinister" ведется не о жизни и смерти вгротескном полицейском государстве. Мои персонажи не "типы", не носители тойили иной "идеи". Падук, ничтожный диктатор и прежний одноклассник Круга(постоянно мучимый мальчишками и постоянно ласкаемый школьным сторожем);агент правительства д-р Александер; невыразимый Густав; ледяной Кристалсен иневезучий Колокололитейщиков; три сестры Бахофен; фарсовый полицейский Мак;жестокие и придурковатые солдаты - все они суть лишь нелепые миражи,иллюзии, гнетущие Круга, пока он недолго находится под чарами бытия, ибезвредно расточающиеся, когда я снимаю заклятье.

Главной темой "Bend Sinister" является, стало быть, биение любящегосердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его, - и именно радистраниц, посвященных Давиду и его отцу, была написана эта книга, ради них истоит ее прочитать. Другие две темы сопутствуют главной: тема тупоумнойжестокости, которая вопреки собственным целям уничтожает нужного ей ребенкаи сохраняет ненужного; и тема благословенного безумия Круга, когда онвнезапно воспринимает простую сущность вещей и осознает, но не можетвыразить в словах этого мира, что и он, и его сын, и жена, и все остальные суть просто мои капризы и проказы.

Выношу ли я какое-либо суждение, произношу ли какой-нибудь приговор,удовлетворяю ли я чем-нибудь моральному чувству? Если одни скоты и недоумкиспособны наказывать других недоумков и скотов, и если понятие преступленияеще сохраняет объективный смысл в бессмысленном мире Падука (а все это оченьсомнительно), мы можем утверждать, что преступление наказуется в концекниги, когда облаченным в форму восковым персонам наносится настоящий вред,когда манекенам и впрямь становится очень больно, и хорошенькая Мариэтта