Школьная библиотека

купленном за миллион, то на судне, которое нужно наполовинусжечь на топливо; и Шерлок, придавший логике прелесть грезы,Шерлок, составивший монографию о пепле всех видов сигар, и сэтим пеплом, как с талисманом, пробирающийся сквозь хрустальныйлабиринт возможных дедукций к единственному сияющему выводу

Фокусник, которого на Рождестве пригласили его родители,каким-то образом слил в себе на время Фогга и Холмса, истранное наслаждение, испытанное им в тот день, сгладило все тонеприятное, что сопровождало выступление фокусника. Так какпросьбы, осторожные, редкие просьбы, "позвать твоих школьныхдрузей", не привели ни к чему, Лужин старший, уверенный, чтоэто будет и весело, и полезно, обратился к двум знакомым,сыновья которых учились в той же школе, а кроме того, пригласилдетей дальнего родственника, двух тихих, рыхлых мальчиков ибледную девочку с толстой черной косой. Все приглашенныемальчики были в матросских костюмах и пахли помадой. В двух изних маленький Лужин с ужасом узнал Берсенева и Розена изтретьего класса, которые в школе были одеты неряшливо и велисебя бурно. "Ну вот,-- радостно сказал Лужин старший, держасына за плечо (плечо медленно уходило из-под его ладони).-Теперь вас оставят одних,-- познакомьтесь, поиграйте,-- а потомпозовут, будет сюрприз". Через полчаса он пошел их звать. Вкомнате было молчание. Девочка сидела в углу и перелистывала,ища картин, приложение к "Ниве". Берсенев и Розен сидели надиване, со сконфуженными лицами, очень красные и напомаженные

Рыхлые племянники бродили по комнате, без любопытстварассматривая английские гравюры на стенах, глобус, белку, давноразбитый педометр, валявшийся на столе. Сам Лужин, тоже вматроске, с белой тесемкой и свистком на груди, сидел навенском стуле у окна и смотрел исподлобья, грызя ноготьбольшого пальца. Но фокусник все искупил, и даже, когда наследующий день Берсенев и Розен, уже настоящие, отвратительные,подошли к нему в школьном зале, низко поклонились, а потомгрубо расхохотались и в обнимку, шатаясь, быстро отошли,-- дажеи тогда эта насмешка не могла нарушить очарование. По егохмурой просьбе,-- что бы он ни говорил теперь, брови у негомучительно сходились,-- мать привезла ему из Гостиного Дворабольшой ящик, выкрашенный под красное дерево, и учебник чудес,на обложке которого был господин с медалями на фраке, поднявшийза уши кролика. В ящике были шкатулки с двойным дном, палочка,обклеенная звездистой бумагой, колода грубых карт, где фигурныебыли наполовину короли и валеты, а наполовину овцы в мундирах,складной цилиндр с отделениями, веревочка с двумя деревяннымиштучками на концах, назначение которых было неясно... И вкокетливых конвертиках были порошки, окрашивающие воду в синий,красный, зеленый цвет. Гораздо занимательнее оказалась книга, иЛужин без труда выучил несколько карточных фокусов, которые ончасами показывал самому себе, стоя перед зеркалом. Он находилзагадочное удовольствие, неясное обещание каких-то других, ещеневедомых наслаждений, в том, как хитро и точно складывалсяфокус, но все же недоставало чего-то, он не мог уловитьнекоторую тайну, в которой вероятно был искушен фокусник,хватавший из воздуха рубль или вынимавший за4уманную публикойсемерку треф из уха смущенного Розена. Сложные приспособления,описанные в книге, его раздражали. Тайна, к которой онстремился, была простота, гармоническая простота, поражающаяпуще самой сложной магии.

В письменном отзыве о его успехах, присланном наРождестве, в отзыве, весьма обстоятельном, где, под рубрикой"Общие замечания", пространно, с плеоназмами, говорилось о еговялости, апатии, сонливости, неповоротливости и где баллы былизаменены наречиями, оказалось одно "неудовлетворительно" -- порусскому языку -- и несколько "едва удовлетворительно",-- междупрочим, по математике. Однако, как раз в это время оннеобычайно увлекся сборником задач, "веселой математикой", какзначилось в заглавии, причудливым поведением чисел, беззаконнойигрой геометрических линий -- всем тем, чего не было в школьномзадачнике. Блаженство и ужас вызывало в нем скольжениенаклонной линии вверх по другой, вертикальной,-- в примере,указывавшем тайну параллельности. Вертикальная была бесконечна,как всякая линия, и наклонная, тоже бесконечная, скользя по нейи поднимаясь все выше, обречена была двигаться вечно,соскользнуть ей было невозможно, и точка их пересечения, вместес его душой, неслась вверх по бесконечной стезе. Но, при помощилинейки, он принуждал их расцепиться: просто чертил их заново,параллельно друг дружке, и чувствовал при этом, что там, вбесконечности, где он заставил наклонную соскочить, произошланемыслимая катастрофа, неизъяснимое чудо, и он подолгу замирална этих небесах, где сходят с ума земные линии.

На время он нашел мнимое успокоение в складных картины длявзрослых-- "пузеля", как называли их из больших кусков,вырезанных по краю круглыми зубцами, как бисквиты петибер, исцеплявшихся так крепко, что, сложив картину, можно былоподнимать, не ломая, целые части ее. Но в тот год английскаямода изобрела складные картины для взрослых,-- "пузеля", какназывали их у Пето,-- вырезанные крайне прихотливо: кусочкивсех очертаний, от простого кружка (часть будущего голубогонеба) до самых затейливых форм, богатых углами, мысками,перешейками, хитрыми выступами, по которым никак нельзя былоразобрать, куда они приладятся,-- пополнят ли они пегую шкурукоровы, уже почти доделанной, является ли этот темный край назеленом фоне тенью от посоха пастуха, чье ухо и часть темениясно видны на более откровенном кусочке. И когда постепеннопоявлялся слева круп коровы, а справа, на зелени, рука сдудкой, и повыше небесной синевой ровно застраивалась пустота,и голубой кружок ладно входил в небосвод,-- Лужин чувствовалудивительное волнение от точных сочетаний этих пестрых кусков,образующих в последний миг отчетливую картину. Были головоломкиочень дорогие, состоявшие из нескольких тысяч частей; ихприносила тетя, веселая, нежная, рыжеволосая тетя,-- и ончасами склонялся над ломберным столом в зале, проверяя глазамикаждый зубчик раньше, чем попробовать, подходит ли он к выемке,и стараясь, по едва заметным приметам, определить заранеесущность картины. Из соседней комнаты, где шумели гости, тетяпросила: "Ради Бога, не потеряй ничего!" Иногда входил отец,смотрел на кусочки, протягивал руку к столу, говорил: "Вот это,несомненно, должно сюда лечь", и тогда Лужин, не оборачиваясь,бормотал: "Глупости, глупости, не мешайте",-- и отец, осторожноприкоснувшись губами к его хохолку, уходил,-- мимо позолоченныхстульев, мимо обширного зеркала, мимо копии с купающейся Фрины,мимо рояля, большого безмолвного рояля, подкованного толстымстеклом и покрытого парчовой попоной

3

Только в апреле, на пасхальных каникулах, наступил дляЛужина тот неизбежный день, когда весь мир вдруг потух, какбудто повернули выключатель, и только одно, посреди мрака, былоярко освещено, новорожденное чудо, блестящий островок, накотором обречена была сосредоточиться вся его жизнь. Счастье,за которое он уцепился, остановилось; апрельский этот деньзамер навеки, и где-то, в другой плоскости, продолжалосьдвижение дней, городская весна, деревенское лето-- смутныепотоки, едва касавшиеся его.

Началось это невинно. В годовщину смерти тестя Лужинстарший устроил у себя на квартире музыкальный вечер. Сам он вмузыке разбирался мало, питал тайную, постыдную страсть к"Травиате", на концертах слушал рояль только в начале, а затемглядел, уже не слушая, на руки пианиста, отражавшиеся в черномлаке. Но музыкальный вечер с исполнением вещей покойного тестяпришлось устроить поневоле: уж слишком молчали газеты,-забвение было полное, тяжкое, безнадежное,-- и жена с дрожащейулыбкой повторяла, что это все интриги, интриги, интриги, что ипри жизни завидовали дару се отца, что теперь хотят замолчатьего славу. В открытом черном платье, в чудесном бриллиантовомошейнике, с постоянным выражением сонной ласковости на пухлом,белом лице, она принимала гостей тихо, без восклицаний,нашептывая что-то быстрое, нежное по звуку, и, втайне шалея отзастенчивости, все время искала глазами мужа, которыйподвигался туда-сюда мелкими шажками, с выпирающим из жилетакрахмальным панцирем, добродушный, осторожный, с первымиробкими потугами на маститость. "Опять вышла нагишом",-- совздохом сказал издатель художественного журнала, взглянувмимоходом на Фрину, которая, благодаря усиленному освещению,была особенно ярка. Тут маленький Лужин попался ему под ноги ибыл поглажен по голове. Лужин попятился. "Какой он у вас сталогромный",-- сказал дамский голос сзади. Он спрятался за чей-тофрак. "Нет, позвольте, позвольте,-- загремело над егоголовой.-- Нельзя же предъявлять таких требований к нашейпечати". Вовсе не огромный, а напротив, очень маленький для