Школьная библиотека

криками. После минуты замешательства, отец молча повел его вкабинет и, сложив руки на груди, попросил объяснить. Лужин, стяжелым, драгоценным ранцем под мышкой, уставился в пол,соображая, способна ли тетя на предательство. "Изволь мнеобъяснить",-- повторил отец. На предательство она не может бытьспособна, да и откуда ей узнать, что он попался

"Отказываешься?"-- спросил отец. Кроме того, ей как будто даженравилось, что он пропускает школу. "Ну, послушай,-- сказалотец примирительно,-- давай говорить, как друзья". Лужин совздохом сел на ручку кресла, продолжая глядеть в пол. "Какдрузья,-- еще примирительнее повторил отец.-- Вот, значит,оказывается, что ты несколько раз пропускал школу. И вот, мнехотелось бы знать, где ты был, что делал. Я даже понимаю, что,например, прекрасная погода и тянет гулять". "Да, тянет",-равнодушно сказал Лужин, которому становилось скучно. Отецзахотел узнать, где он гулял, и, давно ли у него такаяпотребность гулять. Затем он упомянул о том, что у каждогочеловека есть долг, долг гражданина, семьянина, солдата, атакже школьника. Лужин зевнул. "Иди к себе",-- безнадежносказал отец и, когда тот вышел, долго стоял посреди кабинета ис тупым ужасом смотрел на дверь. Жена, слушавшая из соседнейкомнаты, вошла, села на край оттоманки и опять разрыдалась. "Онобманывает,-- повторяла она,-- как и ты обманываешь. Я окруженаобманом", Он только пожал плечами и подумал о том, как грустножить, как трудно исполнять долг, не встречаться, не звонить, неходить туда, куда тянет неудержимо... а тут еще с сыном... этистранности... это упрямство... Грусть, грусть, да и только

4

В бывшем кабинете деда, где даже в самые жаркие дни быламогильная сырость, сколько бы ни открывали окна, выходившиепрямо в тяжелую, темную хвою, такую пышную и запутанную, чтоневозможно было сказать, где кончается одна ель, где начинаетсядругая,-- в этой нежилой комнате, где на голом письменном столестоял бронзовый мальчик со скрипкой,-- был незапертый книжныйшкал, и в нем толстые тома вымершего иллюстрированного журнала

Лужин быстро перелистывал их, добираясь до той страницы, где,между стихотворением Коринфского, увенчанным арфообразнойвиньеткой, и отделом смеси со сведениями о передвигающихсяболотах, американских чудаках и длине человеческих кишок, былагравирована шахматная доска. Никакие картины не могли удержатьруку Лужина, листавшую том,-- ни знаменитый Ниагарский водопад,ни голодающие индусские дети, толстопузые скелетики, нипокушение на испанского короля. Жизнь с поспешным шелестомпроходила мимо, и вдруг остановка,-- заветный квадрат, этюды,дебюты, партии.

В начале летних каникул очень недоставало тети и старика сцветами,-- особенно этого душистого старика, пахнувшего тофиалкой, то ландышем, в зависимости от тех цветов, которые онприносил тете. Приходил он обыкновенно очень удачно,-- черезнесколько минут после того, как тетя, посмотрев на часы,уходила из дому. "Что ж, подождем",-- говорил старик, снимаямокрую бумагу с букета, и Лужин придвигал ему кресло к столику,где уже расставлены были шахматы. Появление старика с цветамибыло выходом из довольно неловкого положения. Послетрех-четырех школьных пропусков обнаружиласьEDеспособность тетииграть в шахматы. Ее фигуры сбивались в безобразную кучу,откуда вдруг выскакивал обнаженный беспомощный король. Старикже играл божественно. Первый раз, когда тетя, натягиваяперчатки, скороговоркой сказала: "я, к сожалению, должна уйти,но вы посидите, сыграйте в шахматы с моим племянником, спасибоза чудные ландыши",-- в первый раз, когда старик сел и сказалсо вздохом: "давненько не брал я в руки... ну-с, молодойчеловек,-- левую или правую?"-- в первый этот раз, когда черезнесколько ходов уже горели уши и некуда было сунуться,-- Лужинупоказалось, что он играет совсем в другую игру, чем та, которойего научила тетя. Благоухание овевало доску. Старик называлкоролеву ферзем, туру -- ладьей и, сделав смертельный дляпротивника ход, сразу брал его назад, и, словно вскрываямеханизм дорогого инструмента, показывал, как противник долженбыл сыграть, чтобы предотвратить беду. Первые пятнадцать партийон выиграл без всякого труда, ни минуты не думая над ходом, вовремя шестнадцатой он вдруг стал думать и выиграл с трудом, впоследний же день, в тот день, когда старик приехал с целымкустом сирени, который некуда было поставить, а тетя нацыпочках бегала у себя в спальне и потом, вероятно, ушла чернымходом,-- в этот день, после долгой, волнующей борьбы, во времякоторой у старика открылась способность сопеть, Лужин что-топостиг, что-то в нем освободилось, прояснилось, пропалаблизорукость мысли, от которой мучительной мутью заволакивалисьшахматные перспективы. "Ну, что ж, ничья",-- сказал старик. Ондвинул несколько раз туда и сюда ферзем, как двигаешь рычагомиспортившейся машины, и повторил: "Ничья. Вечный шах". Лужинпопробовал тоже, не действует ли рычаг, потеребил, потеребил инапыжился, глядя на доску. "Далеко пойдете,-- сказал старик,-Далеко пойдете, если будете продолжать в том же духе, Большиеуспехи. Первый раз вижу... Очень, очень далеко..."

Он же ему объяснил нехитрую систему обозначений, и Лужин,разыгрывая партии, приведенные в журнале, вскоре открыл в себесвойство, которому однажды позавидовал, когда отец за столомговорил кому-то, что он-де не может понять, как тесть егочасами читал партитуру, слышал все движения музыки, пробегаяглазами по нотам, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, иногда наминуту возвращаясь назад, как делает читатель, проверяющийподробность романа,-- имя, время года. "Большое, должно быть,удовольствие,-- говорил отец,-- воспринимать музыку внатуральном ее виде". Подобное удовольствие Лужин теперь началсам испытывать, пробегая глазами по буквам и цифрам,обозначавшим ходы. Сперва он научился разыгрывать партии,-бессмертные партии, оставшиеся от прежних турниров,-- беглымвзглядом скользил по шахматных нотам и беззвучно переставлялфигуры на доске. Случалось, что после какого-нибудь хода,отмеченного восклицанием или вопросом, смотря по тому, хорошоили худо было сыграно, следовало несколько серий ходов вскобках, ибо примечательный ход разветвлялся подобно реке, икаждый рукав надобно было проследить до конца, прежде, чемвозвратиться к главному руслу. Эти побочные, подразумеваемыеходы, объяснявшие суть промаха или провидения, Лужинмало-помалу перестал воплощать на доске и угадывал их гармониюпо чередовавшимся знакам. Точно так же, уже однажды разыграннуюпартию он мог просто перечесть, не пользуясь доской: это былотем более приятно, что не приходилось возиться с шахматами,ежеминутно прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь; дверь, правда,он запирал на ключ, отпирал ее нехотя, после того, как меднаяручка много раз опускалась,-- и отец. приходивший смотреть, чтоон делает в сырой, нежилой комнате, находил сына, беспокойногои хмурого, с красными ушами; на столе лежали тома журнала, иЛужин старший охвачен бывал подозрением, не ищет ли в них сынизображений голых женщин. "Зачем ты запираешь дверь?-спрашивал он (и маленький Лужин втягивал голову в плечи, сужасающей ясностью представляя себе, как вот-вот, сейчас, отецзаглянет под диван и найдет шахматы).-- Тут прямо ледянойвоздух. И что же интересного в этих старых журналах? Пойдем-капосмотреть, нет ли красных грибов под елками".

Были красные грибы, были. К мокрой, нежно-кирпичного цветашапке прилипали хвойные иглы, иногда травинка оставляла на нейдлинный, тонкий след. Испод бывал дырявый, на нем сидел пороюжелтый слизень,-- и с толстого, пятнисто-серого корня Лужинстарший ножичком счищал мох и землю, прежде чем положить гриб вкорзину. Сын шел за ним, отстав на пять-шесть шагов, заложивруки за спину, как старичок, и не только грибов не искал, нодаже отказывался смотреть на те, которые с довольным кряканиемоткапывал отец. И иногда, в конце аллеи, полная и бледная, всвоем печальном белом платье, не шедшем ей, появлялась мать испешила к ним, попадая то в солнце, то в тень, и сухие листья,которые никогда не переводятся в северных рощах, шуршали под еебелыми туфлями на высоких, слегка скривившихся каблуках. Икак-то, в июле, на лестнице веранды, она поскользнулась ивывихнула ногу, и долго потом лежала,-- то в полутемнойспальне, то на веранде,-- в розовом капоте, напудренная, ирядом, на столике, стояла серебряная вазочка с бульдегомами

Нога скоро поправилась, но она осталась лежать, как будторешив, что так ей суждено, что именно это жизнью ейпредназначено. Д лето было необыкновенно жаркое, комары недавали покоя, с реки день-деньской раздавались визги купавшихсядевиц, и в один такой томный день, рано утром, когда еще слепнине начали мучить черной пахучей мазью испачканную лошадь, Лужинстарший уехал на весь день в город. "Пойми же, наконец. Мненеобходимо повидаться с Сильвестровым,-- говорил он накануне,