Книга "Защита Лужина". Страница 9
смутившись, взял ход обратно и задумался по-настоящему,наклоняя голову то влево, то вправо, медленно протягивая пальцык ферзю и быстро отдирая их, как будто обжигаясь, а сын темвременем, спокойно, с несвойственной ему аккуратностью, убиралвзятые фигуры в ящик. Наконец Лужин старший сделал ход, и сразуначался разгром его позиций, и тогда он неестественнорассмеялся и опрокинул своего короля. Так он проиграл трипартии и почувствовал, что, сыграй он еще десять, результатбудет тот же, и все-таки не мог остановиться. В самом началечетвертой, сын отставил его ход и, покачав головой, сказалуверенным, недетским голосом: "Худший ответ. Чигорин советуетбрать пешку". И когда, с непонятной, безнадежной быстротой, онпроиграл и эту партию, Лужин старший опять, как давеча,рассмеялся и стал дрожащей рукой наливать себе молоко вграненый стакан, на дне которого лежал стерженек малины,всплывший на поверхность, закружившийся, не желавший бытьизвлеченным. Сын убрал доску и коробку, положил их в угол наплетеный столик и, равнодушно пробурчав "спокойной ночи", тихоприкрыл за собою дверь.
"Ну, что ж, этого следовало ожидать,-- сказал Лужинстарший, вытирая платком кончики пальцев.-- Он не простозабавляется шахматами, он священнодействует".
Мохнатая, толстобрюхая ночница с горящими глазками,ударившись о лампу, упала на стол. Легко прошумел ветер посаду. В гостиной тонко заиграли часы и пробили двенадцать.
"Чепуха,-- сказал он,-- глупая фантазия. Многие мальчишкиотлично играют в шахматы. Ничего нет удивительного. Вся этаистория просто мне на нервы подействовала. Нехорошо. Напрасноона его поощряла. Ну, все равно..."
Он с тоской подумал, что сейчас придется лгать, увещевать,успокаивать, а уже поздний час...
"Хочется спать",-- сказал он, но остался сидеть в кресле.
А рано утром, в густой роще за садом, в самом темном имшистом углу, маленький Лужин зарыл ящик с отцовскимишахматами, полагая, что это самый простой способ избежатьвсяких осложнений, благо есть теперь другие фигуры, которымиможно открыто пользоваться. Его .отец, не совладев слюбопытством, отправился к угрюмому доктору, который играл вшахматы куда лучше его, и вечером, после обеда, смеясь ипотирая руки, всеми силами стараясь скрыть от себя, чтопоступает нехорошо,-- а почему нехорошо, сам не знает,-- онусадил сына и доктора за плетеный стол на веранде, самрасставил фигуры, извиняясь за фиолетовую штучку, и, сев рядом,стал жадно следить за игрой. Шевеля густыми, врозь торчащимибровями, муча мясистый нос большим мохнатым кулаком, доктордолго думал над каждым ходом и порой откидывался, как будтоиздали лучше было видно, и делал большие глаза, и опять грузнонагибался, упираясь руками в колени. Он проиграл и так крякнул,что в ответ хрустнуло камышевое кресло. "Да, нет же, нет же,-воскликнул Лужин старший.-- Надо так пойти, и все спасено,-- увас даже положение лучше". "Да я же под шахом стою",-- басомсказал доктор и стал расставлять фигуры заново. И когда онвышел его провожать в темный сад до окаймленной светлякамитропинки, спускавшейся к мосту; Лужин старший услышал те слова,которые так жаждал услышать, но теперь от этих слов былотяжело,-- лучше бы он их не услышал.
Доктор стал бывать каждый вечер и, так как действительноиграл очень хорошо, извлекал огромное удовольствие изнепрекращавшихся поражений. Он принес учебник шахматной игры,посоветовал, однако, не слишком им увлекаться, не уставать,читать на вольном воздухе. Он рассказывал о больших мастерах,которых ему приходилось видеть, о недавнем турнире, а также опрошлом шахмат, о довольно фантастическом радже, о великомФилидоре, знавшем толк и в музыке. Иногда, с угрюмой улыбкой,он приносил то, что называл "гостинцем",-- хитрую задачу,откуда-то вырезанную. Лужин, покорпев над ней, находил наконецРешение и картаво восклицал, с необыкновенным выражением налице, с блеском счастья в глазах: "Какая роскошь! Какаяроскошь!" Но составлением задач он не увлекся, смутно чувствуя,что попусту в них растратилась бы та воинственная, напирающая,яркая сила, которую он в себе ощущал, когда доктор ударамимохнатого пальца все дальше и дальше убирал своего короля и,наконец, замирал, кивал головой, глядя на доску, меж тем, какотец, всегда присутствовавший, всегда жаждавший чуда,-поражения сына,-- и пугавшийся, и радовавшийся, когда сынвыигрывал, и страдавший от этой сложной смеси чувств,-- хваталконя или ладью, говорил, что не все пропало, сам иногдадоигрывал безнадежную партию.
И пошло. Между этими вечерами на веранде и тем днем, когдав столичном журнале появилась фотография Лужина, как будтоничего не было, ни дачной осени, моросящей на астры, нипереезда в город, ни возвращения в школу. Фотография появиласьв октябрьский день, вскоре после первого, незабвенноговыступления в шахматном клубе. И все другое, что было между нейи переездом в Петербург,-- два месяца, как-никак,-- было таксмутно и так спутано, что потом, вспоминая то время, Лужин немог точно сказать, когда, например, была вечеринка в школе,-где тихо, в уголку, почти незаметно для товарищей, он обыгралучителя географии, известного любителя,-- или когда, поприглашению отца, явился к ним обедать седой еврей, дряхлыйшахматный гений, побеждавший во всех городах мира, а нынеживший в праздности и нищете, полуслепой, больной сердцем,потерявший навеки огонь, хватку, счастье... Лужин помнил односовершенно ясно -- боязнь; которую он испытывал в школе,боязнь, что узнают о его даре и засмеют его,-- и впоследствии,орудуя этим безошибочным воспоминанием, он рассудил, что послепартии, сыгранной на вечеринке, он в школе, должно быть, большене бывал, ибо, помня все содрогания своего детства, он не могпредставить себе то ужасное ощущение, которое бы испытал, войдянаутро в класс и увидев любопытные, все проведавшие глаза. Онпомнил опять-таки, что, после появления фотографии, онотказался ходить в школу, и невозможно было распутать в памятиузел, в который связались вечеринка и фотография, невозможнобыло сказать, что случилось раньше, что позже. Журнал емупринес отец, и фотография была та, которую сняли в прошлом годуна даче: ствол в саду, и он у ствола, узор листвы на лбу,угрюмое выражение на чуть склоненном лице и те узкие, белыештанишки, которые всегда спереди расстегивались. Вместорадости, ожидаемой отцом, он нс выразил ничего,-- но тайнаярадость все же была: вот это кладет конец школе. Его упрашивалив продолжение недели. Мать, конечно, плакала. Отец пригрозилотнять новые шахматы,-- огромные фигуры на сафьяновой доске. Ивдруг все решилось само собой. Он бежал из дому,-- в осеннемпальтишке, так как зимнее, после одной неудавшейся попыткибежать, спрятали,-- и, не зная, куда деться (шел колючий снег,оседал на карнизах, и ветер его сдувал, без конца повторяя этумелкую метель), он побрел, наконец, к тете, которой не видел свесны. Он встретил ее у подъезда ее дома. Она была в чернойшляпе, держала в руках завернутые в бумагу цветы, шла напохороны. "Твой старый партнер помер,-- сказала она.-- Поедемсо мной". Он рассердился, что нельзя посидеть в тепле, что идетснег, что у тети горят сентиментальные слезы за вуалью,-- и,резко повернув, пошел прочь и, с час походив, отправился домой
Самого возвращения он не помнил, любопытней всего, что, бытьможет, предыдущее произошло на самом деле иначе, чем многое унего в памяти было потом добавлено, взято из его бреда, абредил он целую неделю, и, так как он был очень слабый инервный, доктора полагали, что он болезни не переживет. Болелон не в первый раз, и, восстановляя ощущение именно этойболезни, он невольно вспоминал и другие, которыми его детствобыло полно,-- и особенно отчетливо вспоминалось ему, как ещесовсем маленьким, играя сам с собой, он все кутался в тигровыйплед, одиноко изображая короля,-- всего приятней былоизображать короля, так как мантия предохраняла от озноба, ихотелось как можно больше отдалить ту неизбежную минуту, когдатронут ему лоб, поставят градусник и затем поспешно уложат егов постель. Но ничего раньше не было схожего с его октябрьскойшахматной болезнью. Седой еврей, побивавший Чигорина, мертвыйстарик, обложенный цветами, отец, с веселым, хитрым лицомприносивший журнал, и учитель географии, остолбеневший отполученного мата, и комната в шахматном клубе, где какие-томолодые люди в табачном дыму тесно его окружили, и бритое лицомузыканта, державшего почему-то телефонную трубку, как скрипку,между щекой и плечом,-- все это участвовало в его бреду ипринимало подобие какой-то чудовищной игры на призрачной,валкой, бесконечно расползавшейся доске.
Когда он выздоровел, его, похудевшего и выросшего, увезлиза границу, сперва на берег Адриатического моря, где он лежална солнце в саду, разыгрывая в уме партии, что запретить емубыло невозможно, затем -- в немецкий курорт, где отец водил его
