Школьная библиотека

расхаживая по спальне в своем мышиного цвета халате.-- Какаяты, право, странная. Ведь это важно. Я сам предпочел быостаться". Но жена продолжала лежать, уткнувшись лицом вподушку, и ее толстая, беспомощная спина вздрагивала. Все же онутрем уехал,-- и сын, стоя в саду, видел, как над зубчатымрядом елочек, отгораживавших сад от дороги, несся бюст кучера ишляпа отца.

Он в этот день затосковал. Все партии в старом журналебыли изучены, все задачи решены, и приходилось играть самому ссобой, а это безнадежно кончалось разменом всех фигур и вялойничьей. И было невыносимо жарко. От веранды на яркий песокложилась черная треугольная тень. Аллея была вся пятнистая отсолнца, и эти пятна принимали, если прищуриться, вид ровных,светлых и темных, квадратов. Под скамейкой тень распласталасьрезкой решеткой. Каменные столбы с урнами, стоявшие на четырехуглах садовой площадки, угрожали друг другу по диагонали. Реялиласточки, полетом напоминая движение ножниц, быстро вырезающихчто-то. Не зная, что делать с собой, он побрел по тропинкевдоль реки, а за рекой был веселый визг, и мелькали голые тела

Он стал за ствол дерева, украдкой, с бьющимся сердцем,вглядываясь в это белое мелькание. Птица прошумела в ветвях, ион испугался, быстро пошел назад, прочь от реки. Завтракал онодин с экономкой, молчаливой, желтолицой старухой, от которойвсегда шел легкий кофейный запах. Затем, валяясь на диване вгостиной, он сонно слушал всякие легкие звуки, то Крик иволги всаду, то жужжание шмеля, влетевшего в окно, то звон посуды наподносе, который несли вниз из спальни матери,-- и эти сквозныезвуки странно преображались в его полусне, принимали видкаких-то сложных, светлых узоров на темном фоне, и, стараясьраспутать их, рн уснул. Его разбудила горничная, посланнаяматерью... В спальне было темновато и уныло; мать привлекла егок себе, но он так напрягся, так отворачивался, что пришлось егоотпустить. "Ну, расскажи мне что-нибудь",-- сказала она тихо

Он пожал плечами, ковыряя пальцем колено, "Ничего не хочешьрассказать?"-- спросила она еще тише. Он посмотрел на ночнойстолик, положил в рот будьдегом и стал его сосать,-- взялвторой, третий, еще и еще, пока рот не наполнился сладкими,глухо стукавшимися шарами. "Бери, бери, сколько хочешь",-шептала она и, выпростав руку, старалась как-нибудь егопогладить. "Ты совсем не загорел в этом году,-- сказала она,погодя.-- А может быть, я просто не вижу, тут такой мертвыйсвет, все синее. Подними жалюзи, пожалуйста. Или нет, постой,останься. Потом". Дососав бульдегомы, он справился, можно лиему уходить. Она спросила, что он сейчас будет делать, не хочетли он поехать на станцию к семичасовому поезду встречать отца

"Отпустите меня,-- сказал он.-- У вас пахнет лекарством",

По лестнице он попробовал съехать, как делалось в школе,как он сам никогда в школе не делал; но ступени были слишкомвысокие. Под лестницей, в шкалу, еще не до конца исследованном,он поискал журналов. Журнал он выкопал, нашел в нем шашечныйотдел, глупые неповоротливые плошки, тупо стоявшие на доске, ношахмат не было. Под руку все попадался альбом-гербарий с сухимиэдельвейсами и багровыми листьями и с надписями детским,тоненьким, бледно-лиловым почерком, столь неоEхожим натеперешний почерк матери: Давос, 1885 г.; Гатчина, 1886 г. Он всердцах стал выдирать листья и цветы и зачихал от мельчайшейпыли, сидя на корточках среди разбросанных книг. Потом сталотак темно под лестницей, что уже страницы журнала, который онснова перелистывал, стали сливаться в серую муть, и иногдакакая-нибудь небольшая картинка обманывала, казалась врасплывчатой темноте шахматной задачей. Он засунул кое-каккниги в шкал, побрел в гостиную, вяло подумал, что, верно, ужевосьмой час, так как буфетчик зажигает керосиновые лампы

Опираясь на трость и держась за перила, в сиреневом пеньюаре,тяжело спускалась мать, и лицо у нее было испуганное. "Я непонимаю, почему твой отец еще не приехал",-- сказала она и, струдом передвигаясь, вышла на веранду, стала вглядываться вдорогу между еловых стволов, обтянутых там и сям ярко-рыжимлучом.

Он приехал только к десяти, опоздал, оказывается, напоезд, очень много было дел, обедал с издателем,-- нет, нет,супа не нужно. Он смеялся и говорил очень громко и шумно ел, иЛужин вдруг почувствовал, что отец все время смотрит на него,точно ошеломлен его присутствием Обед как-то слился с вечернимчаем, мать, облокотясь на стол, молча щурилась, глядя натарелку с малиной, и, чем веселее рассказывал отец, тем большеона щурилась. Потом она встала и тихо ушла, и Лужинупоказалось, что все это уже раз было. Он остался на верандеодин с отцом и боялся поднять голову, все время чувствуя насебе пристальный, странный взгляд.

"Как вы изволили провести время? -- вдруг сказал отец.-Чем занимались?" "Ничем",-- ответил Лужин. "А теперь что высобираетесь делать? -- тем же напряженно шутливым голосом,подражая манере сына говорить на вы, спросил Лужин старший.-Хотите уже спать ложиться или тут со мной посидеть?" Лужин убилкомара и очень осторожно, снизу и сбоку, взглянул на отца. Уотца была крошка на бороде, и неприятно насмешливо блестелиглаза. "Знаешь что? -- сказал он, и крошка спрыгнула.-- Знаешьчто? Давай во что-нибудь сыграем. Хочешь, например, я тебянаучу в шахматы?"

Он увидел, как сын медленно покраснел, и, пожалев его,поспешно добавил: "Или в кабалу,-- там есть карты в столике"

"А шахмат у нас нет",-- хрипло сказал Лужин и опять осторожновзглянул на отца, "Хорошие остались в Петербурге,-- спокойносказал отец,-- но, кажется, есть старые на чердаке. Пойдем,посмотрим".

Действительно,-- при свете лампы, которую высоко держалотец, Лужин нашел в ящике, среди всякого хлама, доску и приэтом опять почувствовал, что все это уже было раз,-- открытыйящик с торчащим сбоку гвоздем, пылью опушенные книги,деревянная доска с трещиной посредине. Нашлась и коробочка свыдвижной крышкой; в ней были щуплые шахматные фигуры. И всевремя, пока он искал, а потом нес шахматы вниз, на веранду,Лужин старался понять, случайно ли отец заговорил о шахматах,или подсмотрел что-нибудь,-- и самое простое объяснение неприходило ему в голову, как иногда, при решении задач, ключом кней оказывается ход, который представляется запретным,невозможным, естественным образом выпадающим из ряда возможныхходов. И теперь, когда на освещенном столе, между лампой иПростоквашей, была положена доска, и отец стал ее вытиратьгазетой, лицо у него было уже не насмешливое, и Лужин, забывстрах, забыв тайну, вдруг наполнился горделивым волнением примысли о том, что он может, если пожелает, показать своеискусство. Отец начал расставлять фигуры. Одну из пешекзаменяла нелепая фиолетовая штучка вроде бутылочки; вместоодной ладьи была шашка; кони были без голов, и та конскаяголова, которая осталась после опорожнения коробки (вместе смаленькой игральной костью и красной фишкой), оказаласьнеподходящей ни к одному из них. Когда все было расставлено,Лужин вдруг решился и пробормотал: "Я уже немножко умею". "Ктоже тебя научил?"-- не поднимая головы, спросил отец. "Вшколе,-- ответил Лужин.-- Там некоторые играли". "А!великолепно,-- сказал отец.-- Начнем, пожалуй..."

Он играл в шахматы с юношеских лет, но редко ибезалаберно, со случайными игроками,-- на волжском пароходе впогожий вечер, в иностранной санатории, где некогда умиралбрат; на даче с сельским доктором, нелюдимым человеком, которыйпериодически переставал к ним заглядывать,-- и все этислучайные партии, полные зевков и бесплодных раздумий, были длянего небрежным отдохновением или просто способом пристойномолчать в обществе человека, с которым беседа не клеится,-короткие, незамысловатые партии, не отмеченные ни самолюбием,ни вдохновением, и которые он всегда одинаково начинал, малообращая внимания на ходы противника. Не сетуя на проигрыш, онвсе же втайне считал, что играет очень недурно, и еслипроигрывает, то по рассеянности, по добродушию, по желаниюоживить игру храбрыми вылазками, и полагал, что, еслиприналечь, можно и без теорий опровергнуть любой гамбит изучебника. Страсть сына к шахматам так поразила его, показаласьтакой неожиданной и вместе с тем роковой, неизбежной,-- такстранно и страшно было сидеть на этой яркой веранде, средичерной летней ночи, против этого мальчика, у которого словноувеличился, разбух напряженный лоб, как только он склонился надфигурами,-- так это было все странно и страшно, чтососредоточить мысль на шахматном ходе он не мог и, притворяясьдумающим, то смутно вспоминал свой беззаконный петербургскийдень, оставивший чувство стыда, в которое лучше было неуглубляться, то глядел на легкое, небрежное движение, которымсын переставлял фигуру. И через несколько минут сын сказал:"Если так, то мат, а если так, то пропадает ваш ферзь",-- и он,