Школьная библиотека

Он был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограниченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никтоне мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, например, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, каким были подверженыБрудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была вычеркнута из числа элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью,действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не жестикулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топалногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он дажене подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода. Совершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежностьих выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором выражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором останавливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем особенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало нестолько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человеческую природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные предчувствия таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и всепоглотит, все разом... То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенносвободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний. Голая решимость - и ничего более.

Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведеннаядо наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился. Его понятие о "долге" не шло далее всеобщего равенства передшпицрутеном; его представление о "простоте" не переступало далее простоты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не признавал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человекасетью обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминаловеселье или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя сказать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводилиего в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда небесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой другой бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лицаземли все, что не успевало посторониться с дороги. "Зачем?" - вотединственное слово, которым он выражал движения своей души.

Вовремя посторониться - вот все, что было нужно. Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было иболтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района - можно было только маршировать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встатьнесколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первоевремя, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совалисьему на глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые,словно сетью, охватили существование обывателей, отсюда же - далеко незаслуженное название "сатаны", которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом длятакого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дрожали. Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитыеперед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однообразно были обмундированы все жители до одного, - и трепетные губы ихшептали: сатана!

Сам летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, неможет скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию действий Угрюм-Бурчеева. "Была в то время, - так начинает он свое повествование, в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников вприсутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим наверхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою ис мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в лице врага человеческого не усматривается особливой страсти к мучительству, а видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сиепроизвело только одно явственное действие: повелительный жест, - и затем, сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьмадостойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всейкартине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье и судороги злодеев,для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и насии неслыханные истязания хладным и непонятным оком взирать может". Таково начало летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летописец уже не возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догадываться, что воспоминание это брошено здесь недаром.

В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Этомужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда неосвещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливаютузкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лбапочти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенныеподстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, приподнятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными,мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на всепуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным "Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется,что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами. Кругом - пейзаж, изображающий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависласерая солдатская шинель...

Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решениеи давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще оченьопасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость илидоброта - совершенно безразличные качества), а потому, что они чуждывсяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которойони очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может показаться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений,которые сознательно стремятся к твердо намеченной уели. Однако ж это оптический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всехсторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому чтоне в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений...

Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтобы они, внеразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им напути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда жепридатком к идиотству является властность, то дело ограждения обществазначительно усложняется. В этом случае грозящая опасность увеличиваетсявсею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные историческиемоменты, кажется отданною жизнь... Там, где простой идиот расшибает себеголову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам всевозможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяниявполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вредеэтих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет делани до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем(он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а начем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Еслибы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратилсяв пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, бытьможет, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, котораяизображает собой идеал человеческого общежития?

Вот это-то отвержденное и вполне успокоившееся в самом себе идиотствои поражает зрителя в портрете Угрюм-Бурчеева. На лице его не видно никаких вопросов; напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатски-невозмутимая уверенность, что все вопросы давно уже решены. Какие этовопросы? Как они решены? - это загадка до того мучительная, что рискуешьперебрать всевозможные вопросы и решения и не напасть именно на те, окоторых идет речь. Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении, а может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченнуювперед на манер колеса. Ничего неизвестно. Известно только, что этот неизвестный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в действие. А таккак подобное противоестественное приурочение известного к неизвестномузапутывает еще более, то последствие такого положения может быть толькоодно: всеобщий панический страх.

Самый образ жизни Угрюм-Бурчеева был таков, что еще более усугублялужас, наводимый его наружностию. Он спал на голой земле, и только всильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под голову камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что дажеполицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запахее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. В заключение,по три часа в сутки маршировал на дворе градоначальнического дома, один,без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя подвергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам ("причем бичевал себя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а по точному разумузаконов", прибавляет летописец).

Было у него и семейство; но покуда он градоначальствовал, никто изобывателей не видал ни жены, ни детей его. Был слух, что они томилисьгде-то в подвале градоначальнического дома и что он самолично раз в