Школьная библиотека

могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный,когда ни на ком не тяготел его, исполненный бесстыжества, взор, делалосьясным, что это "громадное", это "всепокоряющее" - не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.

Как ни запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязанности вникать в таинственный смысл выражения "курицын сын" была настолько сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева

Это был уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния "неблагонадежныхэлементов". Прохвост проснулся, но взор его уже не произвел прежнеговпечатления. Он раздражал, но не пугал. Убеждение, что это не злодей, апростой идиот, который шагает все прямо и ничего не видит, что делаетсяпо сторонам, с каждым днем приобретало все больший и больший авторитет

Но это раздражало еще сильнее. Мысль, что шагание бессрочно, что в идиоте таится какая-то сила, которая цепенит умы, сделалась невыносимою

Никто не задавался предположениями, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим чувствам и что при таком обороте жизнь сделается возможною и даже, пожалуй, спокойною. Не только спокойствие, но даже самоесчастье казалось обидным и унизительным, в виду этого прохвоста, которыйединолично сокрушил целую массу мыслящих существ.

"Он" даст какое-то счастье! "Он" скажет им: я вас разорил и оглушил,а теперь позволю вам быть счастливыми! И они выслушают эту речь хладнокровно! они воспользуются его дозволением и будут счастливы! Позор!!!

А Угрюм-Бурчеев все маршировал и все смотрел прямо, отнюдь не подозревая, что под самым его носом кишат дурные страсти и чуть-чуть не воочию выплывают на поверхность неблагонадежные элементы. По примеру всехблагопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль,так долго зревшая в его заскорузлой голове, наконец осуществилась, чтоон подлинно обладает прямою линией и может маршировать по ней сколькоугодно. Затем, имеется ли на этой линии что-нибудь живое, и может ли это"живое" ощущать, мыслить, радоваться, страдать, способно ли оно, наконец, из "благонадежного" обратиться в "неблагонадежное" - все это несоставляло для него даже вопроса...

Раздражение росло тем сильнее, что глуповцы все-таки обязывались выполнять все запутанные формальности, которые были заведены Угрюм-Бурчеевым. Чистились, подтягивались, проходили через все манежи, строились вкаре, разводились по работам и проч. Всякая минута казалась удобною дляосвобождения, и всякая же минута казалась преждевременною. Происходилибеспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаинарушения дисциплины; но все это было как-то до такой степени разрозненно, что в конце концов могло, самою медленностью процесса, возбудить подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.

И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дняи шорох во время ночи. Он видел, как, с наступлением сумерек, какие-тотени бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как, с рассветом дня,те же самые тени вновь появлялись в городе