Школьная библиотека

день, через железную решетку, подавал им хлеб и воду. И действительно,когда последовало его административное исчезновение, были найдены в подвале какие-то нагие и совершенно дикие существа, которые кусались, визжали, впивались друг в друга когтями и огрызались на окружающих. Их вывели на свежий воздух и дали горячих щей; сначала, увидев пар, они фыркали и выказывали суеверный страх; но потом обручнели и с такою зверскоюжадностию набросились на пищу, что тут же объелись и испустили дух.

Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан был совершенно особенному случаю. Жил будто бы на свете какой-то начальник, который вдруг встревожился мыслью, что никто из подчиненных не любит его.

- Любим, вашество! - уверяли подчиненные.

- Все вы так на досуге говорите, - настаивал на своем начальник, - адойди до дела, так никто и пальцем для меня не пожертвует.

Мало-помалу, несмотря на протесты, идея эта до того окрепла в головеревнивого начальника, что он решился испытать своих подчиненный и кликнул клич.

- Кто хочет доказать, что любит меня, - глашал он, - тот пусть отрубит указательный палец правой руки своей!

Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потомучто были изнежены и знали, что порубление пальца связано с болью; другиене выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальникопрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю во весь рот зевали: "Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"

- Кто хочет доказать? выходи! не бойся! - повторил свой клич ревнивыйначальник.

Но и на этот раз ответом было молчание или же такие крики, которыесовсем не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровело, потомкак-то грустно поникло.

- Сви...

Но не успел он кончить, как из рядов вышел простой, изнуренный шпицрутенами прохвост и велиим голосом возопил:

- Я хочу доказать!

С этим словом, положив палец на перекладину, он тупым тесаком раздробил его.

Сделавши это, он улыбнулся. Это был единственный случай во всей многоизбиенной его жизни, когда в лице его мелькнуло что-то человеческое.

Многие думали, что он совершил этот подвиг только ради освобождениясвоей спины от палок; но нет, у этого прохвоста созрела своего родаидея...

При виде раздробленного пальца, упавшего к ногам его, начальник сначала изумился, но потом пришел в умиление.

- Ты меня возлюбил, - воскликнул он, - а я тебя возлюблю сторицею!

И послал его в Глупов.

В то время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах,ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах вообще. Тем не менеенивелляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Былинивелляторы "хождения в струне", нивелляторы "бараньего рога", нивелляторы "ежовых рукавиц" и проч. и проч. Ног никто не видел в этом ничегоугрожающего обществу или подрывающего его основы. Казалось, что ежеличеловека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично длянего, быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но длясохранения общественной гармонии это полезно, и даже необходимо. Саминивелляторы отнюдь не подозревали, что они - нивелляторы, а называли себя добрыми и благопопечительными 3строителями, в мере усмотрения радеющими о счастии подчиненных и подвластных им лиц...

Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохипозднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением в те недавниевремена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом,вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего.

Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических нивелляторовэтой школы. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь видимый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтобнельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево. Предполагал ли он при этом сделаться благодетелем человечества? - утвердительно отвечать на этот вопрос трудно. Скорее, однако ж, можно думать,что в голове его вообще никаких предположений ни о чем не существовало

Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеипрямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и неизъятую идеологических ухищрений административную теорию, но нивелляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте души, единственно по инстинктивному отвращению от кривойлинии и всяких зигзагов и извилин. Угрюм-Бурчеев был прохвост в полномсмысле этого слова. Не потому только, что он занимал эту должность вполку, но прохвост всем своим существом, всеми помыслами. Прямая линиясоблазняла его не ради того, что она в то же время есть и кратчайшая ему нечего было делать с краткостью, - а ради того, что по ней можно было весь век маршировать и ни до чего не домаршироваться. Виртуозностьпрямолинейности, словно ивовый кол, засела в его скорбной голове и пустила там целую непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-тотаинственный лес, преисполненный волшебных сновидений. Таинственные тенигуськом шли одна за другой, застегнутые, выстриженные, однообразным шагом, в однообразных одеждах, все шли, все шли... Все они были снабженыодинаковыми физиономиями, все одинаково молчали и все одинаково куда-тоисчезали. Куда? Казалось, за этим сонно-фантастическим миром существовалеще более фантастический провал, который разрешал все затруднения тем,что в нем все пропадало, - все без остатка. Когда фантастический провалпоглощал достаточное количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, если можно так выразиться, перевертывался на другой бок и снова начиналдругой такой же сон. Опять шли гуськом тени одна за другой, все шли, всешли...

Еще задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. Наосновании этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тотгород, который он вознамерился возвести на степень образцового.

Посредине - площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороныулицы, или, как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от центра, роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают городи в то же время представляют защиту от внешних врагов. Затем форштадт,земляной вал - и темная занавесь, то есть конец свету. Ни реки, ниручья, ни оврага, ни пригорка - словом, ничего такого, что могло бы служить препятствием для вольной ходьбы, он не предусмотрел. Каждая ротаимеет шесть сажен ширины - не больше и не меньше; каждый дом имеет триокна, выдающиеся в палисадник, в котором растут: барская спесь, царскиекудри, бураки и татарское мыло. Все дома окрашены светло-серою краской,и хотя в натуре одна стороны улицы всегда обращена на север или восток,а другая на юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно ито же время дня и ночи.

В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двоеподростков и по двое малолетков, причем лица различных полов не стыдятсядруг друга. Одинаковость лет сопрягается с одинаковостию роста. В некоторых ротах живут исключительно великорослые, в других - исключительномалорослые, или застрельщики. Дети, которые при рождении оказываются необещающими быть твердыми в бедствиях, умерщвляются; люди крайне престарелые и негодные для работ тоже могут быть умерщвляемы, но только в таком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек. В каждом доме находитсяпо экземпляру каждого полезного животного мужеского и женского пола, которые обязаны, во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых,- размножаться. На площади сосредоточиваются каменные здания, в которыхпомещаются общественные заведения, как-то: присутственные места и всевозможные манежи: для обучения гимнастике, фехтованию и пехотному строю,для принятия пищи, для общих коленопреклонений и проч. Присутственныеместа называются штабами, а служащие в них - писарями. Школ нет, и грамотности не полагается; наука числ преподается по пальцам. Нет ни прошедшего, ни будущего, а потому летосчисление упраздняется. Праздниковдва: один весною, немедленно после таянья снегов, называется "Праздникомнеуклонности" и служит приготовлением к предстоящим бедствиям; другой осенью, называется "Праздником предержащих властей" и посвящается воспоминаниям о бедствиях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаютсятолько усиленным упражнением в маршировке.

Такова была внешняя постройка этого бреда. Затем предстояло урегулировать внутреннюю обстановку живых существ, в нем захваченных. В этомотношении фантазия Угрюм-Бурчеева доходила до определительности поистинеизумительной.

Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своегокомандира и своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал) и принадлежащая к десятку, носящему название взвода. Взвод, в свою очередь, имееткомандира и шпиона; пять взводов составляют роту, пять рот - полк. Всехполков четыре, которые образуют, во-первых, две бригады и, во-вторых,дивизию; в каждом из этих подразделений имеется командир и шпион. Затемследует собственно Город, который из Глупова переименовывается в "вечно-достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича город Непреклонск". Над городом царит окруженный облаком градоначальник, или, иначе,сухопутных и морских сил города Непреклонска обер-комендант, который совсеми входит в пререкания и всем дает чувствовать свою власть. Около него... шпион!!

В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим обра