Школьная библиотека

зом. С восходом солнца все в доме поднимаются; взрослые и подростки облекаются в единообразные одежды (по особым, апробованным градоначальником рисункам), подчищаются и подтягивают ремешки. Малолетние сосут наскорую руку материнскую грудь; престарелые произносят краткое поучение,неизменно оканчивающееся непечатным словом; шпионы спешат с рапортами

Через полчаса в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому чтопрочие уже отправились к исполнению возложенных на них обязанностей

Сперва они вступают в "манеж для коленопреклонений", где наскоро прочитывают молитву; потом направляют стопу в "манеж для телесных упражнений", где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой; наконец, идут в"манеж для принятия пищи", где получают по куску черного хлеба, посыпанного солью. По принятии пищи выстраиваются на площади в каре, и оттуда,под предводительством командиров, повзводно разводятся на общественныеработы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагибаются ивыпрямляются; сверкают лезвия кос, взмахивают грабли, стучат заступы,сохи бороздят землю, - все по команде. Землю пашут, стараясь выводитьсохами вензеля, изображающие начальные буквы имен тех исторических деятелей, которые наиболее прославились неуклонностию. Около каждого рабочего взвода мерным шагом ходит солдат с ружьем и через каждые пять минутстреляет в солнце. Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается по прямой линии сам Угрюм-Бурчеев, весь покрытый потом, весьпреисполненный казарменным запахом, и затягивает:

Раз - первой! раз - другой!

а за ним все работающие подхватывают:

Ухнем!

Дубинушка, ухнем!

Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: "Шабаш!"Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно в город, гдецеремониальным маршем проходят через "манеж для принятия пищи" и получают по куску черного хлеба с солью. После краткого отдыха, состоящего вмаршировке, люди снова строятся и прежним порядком разводятся на работывпредь до солнечного заката. По закате всякий получает по новому кускухлеба и спешит домой лечь спать. Ночью над Непреклонском витает дух Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обывательский сон...

Ни бога, ни идолов - ничего...

В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей. Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя одиноким. Жизнь ни на мгновенье не отвлекается от исполнения бесчисленногомножества дурацких обязанностей, из которых каждая рассчитана заранее инад каждым человеком тяготеет как рок. Женщины имеют право рожать детейтолько зимой, потому что нарушение этого правила может воспрепятствоватьуспешному ходу летних работ. Союзы между молодыми людьми устраиваются неиначе, как сообразно росту и телосложению, так как это удовлетворяеттребованиям правильного и красивого фронта. Нивелляторство, упрощенноедо определенной дачи черного хлеба, - вот сущность этой кантонистскойфантазии...

Тем не менее, когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством, то последнее не только не встревожилось им, но с удивлением,доходившим почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную. Страшная масса исполнительности, действующаякак один человек, поражала воображение. Весь мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямойлинии люди, и все идут, все идут. Эти поселенные единицы, эти взводы,роты, полки - все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест еще задернута туманом, но со временем,когда туманы рассеются и когда даль откроется... Что же это, однако, задаль? что скрывает она? глуповцы опять встревожились и целой громадойввалили на бю8гадиров двор. до героизма воображение.

- Казар-р-мы! - в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост ипроизносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствовало себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем...

Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеевнемедленно приступил к осуществлению своего бреда.

Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеконе отвечал его идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежелигород. Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь ивкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясьдруг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следовательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же можетзначить слово "создавать" в понятиях такого человека, который с юных летзакалился в должности прохвоста? - "Создавать" - это значит представитьсебе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и,помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти кудаглаза глядят. Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил.

На другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц,ни великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин ничто не остановило его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь неправильность, Угрюм-Бурчеев на минуту вперял в нее недоумевающий взор, но тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест вперед, как бы проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.

Он позабыл... он ничего подобного не предвидел... До сих пор фантазияего шла все прямо, все по ровному месту. Она устраняла, рассекала ивоздвигала моментально, не зная препятствий, а питаясь исключительносвоим собственным содержанием. И вдруг... Излучистая полоса жидкой сталисверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже не замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжаладвигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живыезвуки. Она жила.

- Кто тут? - спросил он в ужасе.

Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили: "Хитер, прохвост,твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицудва бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимостиот первого.

- Зачем? - спросил, указывая глазами на реку, Угрюм-Бурчеев у сопровождавших его квартальных, когда прошел первый момент оцепенения.

Квартальные не поняли; но во взгляде градоначальника было нечто дотакой степени устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения,что они решились отвечать, даже не понимая вопроса.

- Река-с... навоз-с... - лепетали они как попало.

- Зачем? - повторил он испуганно и вдруг, как бы боясь углубляться вдальнейшие расспросы, круто повернул налево кругом и пошел назад.

Судорожным шагом возвращался он домой и бормотал себе под нос:

- Уйму! я ее уйму!

Дома он через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великихподвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства дляисполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведениичего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.

Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, аэто тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничегоне знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которым они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сихмест до сих - и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжатьтечь река.

Остановившись на этой мысли, он начал готовиться.

В какой-то дикой задумчивости бродил он по улицам, заложив руки заспину и бормоча под нос невнятные слова. На пути встречались ему обыватели, одетые в самые разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс. Переднекоторыми он останавливался, вперял непонятливый взор в лохмотья и произносил:

- Зачем?

И, снова впавши в задумчивость, продолжал путь далее.

Минуты этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые, застывали они перед ним, не будучи в силах оторвать глаза отего светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрываласьв этом взоре, и тайна эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла надцелым городом.

Город приник; в воздухе чувствовались спертость и духота.

Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей,никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что пришел конец. Вэтом убеждало беспрерывное мелькание идиота, носившего в себе тайну; вэтом убеждало тихое рычание, исходившее из его внутренностей. Незримо нидля кого, прокрался в среду обывателей смутный ужас и безраздельно овладел всеми. Все мыслительные силы сосредоточивались на загадочном идиотеи в мучительном беспокойстве кружились в одном и том же волшебном круге,которого центром был он. Люди позабыли прошедшее и не задумывались о будущем. Нехотя исполняли они необходимые житейские дела, нехотя сходилисьдруг с другом, нехотя жили со дня на день. К чему? - вот единственныйвопрос, который ясно представлялся каждому при виде грядущего вдали идиота. Зачем жить, если жизнь навсегда отравлена представлением об идиоте?Зачем жить, если нет средств защитить взор от его ужасного вездесущия?