Школьная библиотека

не.

К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его, авода между тем все прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось, что где-то рушатся целые деревни, и там раздаются вопли, стоны ипроклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, обломки изб и, достигнувплотины, с треском сталкивались друг с другом, ныряли, опять выплывали исбивались в кучу в одном месте. Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этогоне предвидел, но, взглянув на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова и стал хвастаться.

- Тако да видят людие! - сказал он, думая попасть в господствовавшийв то время фотиевско-аракчеевский тон; но потом, вспомнив, что онвсе-таки не более как прохвост, обратился к будочникам и приказал согнать городских попов:

- Гони!

Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздоюи не угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания нателе. Однажды возбужденное, оно сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные. Погасить солнце, провертеть в земле дыру, через которую можнобыло бы наблюдать за тем, что делается в аду, - вот единственные цели,которые истинный прохвост признает достойными своих усилий. Голова егоуподобляется дикой пустыне, во всех закоулках которой восстают образысамой привередливой демонологии. Все это мятется, свистит, гикает и, шумя невидимыми крыльями, устремляется куда-то в темную, безрассветнуюдаль...

То же произошло и с Угрюм-Бурчеевым. Едва увидел он массу воды, как вголове его уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное море. И так как за эту мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он сталразвивать ее дальше и дальше. Есть море - значит, есть и флоты; во-первых, разумеется, военный, потом торговый. Военный флот то и дело бомбардирует; торговый - перевозит драгоценные грузы. Но так как Глупов всемизобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка ипроч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова. Является великое изобилие звонкой монеты, которую, однако ж, глуповцы презирают и бросают в навоз, а из навоза секретным образом выкапывают ее евреи и употребляют на исходатайствование железнодорожных концессий.

И что ж! - все эти мечты рушились на другое же утро. Как ни старательно утаптывали глуповцы вновь созданную плотину, как ни охраняли ониее неприкосновенность в течение целой ночи, измена уже успела проникнутьв ряды их.

Едва успев продрать глаза, Угрюм-Бурчеев тотчас же поспешил полюбоваться на произведение своего гения, но, приблизившись к реке, встал каквкопанный. Произошел новый бред. Луга обнажились; остатки монументальнойплотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад.

Некоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным любопытством следил он, как волна плывет за волною, сперва одна, потомдругая, и еще, и еще... И все это куда-то стремится и где-то, должнобыть, исчезает...

Вдруг он пронзительно замычал и порывисто повернулся на каблуке.

- Напра-во кру-гом! за мной! - раздалась команда.

Он решился. Река не захотела уйти от него - он уйдет от нее. Место,на котором стоял старый Глупов, опостылело ему. Там не повинуются стихии, там овраги и буераки на каждом шагу преграждают стремительный бег;там воочию совершаются волшебства, о которых не говорится ни в регламентах, ни в сепаратных предписаниях начальства. Надо бежать!

Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы иедва поспевая, следовали обыватели. Наконец, к вечеру, он пришел. Передглазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обративзоры - везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать добесконечности. Это был тоже бред, но бред, точь-в-точь совпадавший с тембредом, который гнездился в его голове...

- Здесь! - крикнул он ровным, беззвучным голосом.

Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползалона свет что-то иное, чему еще не было в то время придумано названия ичто лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием "дурных страстей" и "неблагонадежных элементов". Неправильно было бы, впрочем, полагать, что это "иное" появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою историю...

Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием "Письма к другу о водворении на земледобродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценныйматериал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.

Отец Ионки, Семен Козырь, был простой мусорщик, который, воспользовавшись смутными временами, нажил себе значительное состояние. В краткийпериод безначалия (см. "Сказание о шести градоначальницах"), когда, втечение семи дней, шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормилоправления, он, с изумительною для глуповца ловкостью, перебегал от однойпартии к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законнаявласть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею исолиднейшею поддержкой ее. Пользуясь этим ослеплением, он сначала продовольствовал войска Ираидки, потом войска Клементинки, Амальки, Нельки и,наконец, кормил крестьянскими лакомствами Дуньку-толстопятую и Матренку-ноздрю. За все это он получал деньги по справочным ценам, которые самже сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время было горячее исчитать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку вмешок и таскал оттуда пригоршнями.

Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер - никто ничего не знал об интригах Козыря, так что когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка "оного нелепого исмеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не тольконе было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революцийгражданин".

Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, зато, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, зато, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника,выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то, что Козырь не тольконе забывал ни Симеона-Богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитстваградоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.

Долго памятен был указ, которым Двоекуров возвещал обывателям об открытии пивоваренного завода и разъяснял вред водки и пользу пива. "Водка,- говорилось в том указе, - не токмо не вселяет веселонравия, как многиеполагают, но, при довольном употреблении, даже отклоняет от оного и порождает страсть к убивству. Пива же можно кушать сколько угодно и безвсякой опасности, ибо оное не печальные мысли внушает, а токмо добрые ивеселые. А потому советуем и приказываем: водку кушать только перед обедом, но и то из малой рюмки; в прочее же время безопасно кушать пиво,которое ныне в весьма превосходном качестве и не весьма дорогих цен иззаводов 1-й гильдии купца Семена Козыря отпущается". Последствия этогоуказа были для Козыря бесчисленны. В короткое время он до того процвел,что начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а "нужно-де мне, Козырю, вскорости в Петербурге быть, а тамо и ко двору явиться".

Во время градоначальстования Фердыщенки Козырю посчастливилось ещебольше, благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатой сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременноскупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор кскупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб "по такции", и ежелимежду продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.

Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось

Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой-стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил, что они умом коротки, что он, Козырь, "много им насчет национальной политики толковал,да мало они поняли".

В одно прекрасное утро, нежданно-негаданно, призвал Фердыщенко Козыряи повел к нему такую речь:

- Правда ли, - говорил он, - что ты, Семен, светлейшего Римской империи князя Григория Григорьевича Орлова Гришкою величал и, ходючи по кабакам, перед всякого звания людьми за приятеля себя выдавал?

Козырь замялся.

- И на то у меня свидетели есть, - продолжал Фердыщенко таким тоном,который не дозволял усомниться, что он подлинно знает, что говорит.

Козырь побледнел.

- И я тот твой бездельный поступок, по благодушию своему, прощаю! вновь начал Фердыщенко, - а которое ты имение награбил, и то имение твоеотписываю я, бригадир, на себя. Ступай и молись богу.

И точно: в тот же день отписал бригадир на себя Козыреву движимость инедвижимость, подарив, однако, виновному хижину на краю города, чтобыбыло где душу спасти и себя прокормить.

Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг почувствовал прилив "дурных страстей" и "неблагонадежных