Школьная библиотека

Глуповцы позабыли даже взаимные распри и попрятались по углам в тоскливом ожидании...

Казалось, он и сам понимал, что конец наступил. Никакими текущими делами он не занимался, а в правление даже не заглядывал. Он порешил однажды навсегда, что старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что,следовательно, незачем и тревожить этот хлам, который не имеет никакогоотношения к будущему. Квартальные нравственно и физически истерзались;вытянувшись и затаивши дыхание, они становились на линии, по которой онпроходил, и ждали, не будет ли приказаний; но приказаний не было. Онмолча проходил мимо и не удостоивал их даже взглядом. Не стало в Глуповеникакого суда: ни милостивого, ни немилостивого, ни скорого, ни нескорого. На первых порах глуповцы, по старой привычке, вздумали было обращаться к нему с претензиями и жалобами друг на друга; но он даже не понял их.

- Зачем? - говорил он, с каким-то диким изумлением обозревая жалобщика с головы до ног.

В смятении оглянулись глуповцы назад и с ужасом увидели, что назадидействительно ничего нет.

Наконец страшный момент настал. После недолгих колебаний он решилтак: сначала разрушить город, а потом уже приступить и к реке. Очевидно,он еще надеялся, что река образумится сама собой.

За неделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть. Хотя глуповцы всегда говели охотно, но, выслушавши внезапный приказ Угрюм-Бурчеева,смутились. Стало быть, и в самом деле предстоит что-нибудь решительное,коль скоро, для принятия этого решительного, потребны такие приготовления? Этот вопрос сжимал все сердца тоскою. Думали сначала, что он будетпалить, но, заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечныйснаряд, из которого обыкновенно палили в обывателей, убедились, что пушки стоят незаряженные. Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная "выемка", и стали готовиться к ней: прятали книги,письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы, - одним словом, все, в чемможно было усмотреть какое-нибудь "оказательство".

- Кто его знает, какой он веры? - шептались промеж себя глуповцы, может, и фармазон?

А он все маршировал по прямой линии, заложив руки за спину, и никомуне объявлял своей тайны.

В Петров день все причастились, а многие даже соборовались накануне

Когда запели причастный стих, в церкви раздались рыдания, "больше жевсех вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое". Затем, проходя от причастия мимо градоначальника, кланялись и поздравляли;но он стоял дерзостно и никому даже не кивнул головой. День прошел в тишине невообразимой. Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок вгорло, и все опять заплакали. Но когда проходил мимо градоначальник (онв этот день ходил форсированным маршем), то поспешно отирали слезы истарались придать лицам беспечное и доверчивое выражение. Надежда не всяеще исчезла. Все думалось: вот увидят начальники нашу невинность и простят...

Но Угрюм-Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.

"30-го июня, - повествует летописец, - на другой день празднованьяпамяти святых и славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый приступ к сломке города". Градоначальник, с топором в руке, первый выбежализ своего дома и, как озаренный, бросил1я на городническое правление

Обыватели последовали примеру его. Разделенные на отряды (в каждом уже свечера был назначен особый урядник и шпион), они разом на всех пунктахначали работу разрушения. Раздался стук топора и визг пилы; воздух наполнился криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен; пыль густым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Все были налицо, все до единого; взрослые и сильные рубили и ломали; малолетние ислабосильные сгребали мусор и свозили его к реке. От зари до зари людинеутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночьукрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и обывательское имущество. Они сами не понимали, что делают, и даже не вопрошали друг друга, точно ли это наяву происходит. Они сознавали только одно:что конец наступил и что за ними везде, везде следит непонятливый взоругрюмого идиота. Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, и в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, вминуту безумной отваги, скомандовал им: "Ломай!" Но ведь тогда все-такибыла война, а теперь... без всякого повода... среди глубокого земскогомира...

Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и нагубах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту, когда он, в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палецправой руки. Он был доволен, он даже мечтал. Мысленно он уже шел дальшепростого разрушения. Он рассортировывал жителей по росту и телосложению;он разводил мужей с законными женами и соединял с чужими; он раскассировывал детей по семьям, соображаясь с положением каждого семейства; онназначал взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т.д

Клятва, данная начальнику, наполовину уже выполнена. Все начеку, все кипит, все готово вынырнуть во всеоружии; остаются подробности, но и тедавным-давно предусмотрены и решены. Какая-то сладкая восторженностьпронизывала все существо угрюмого прохвоста и уносила его далеко, далеко.

В упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила небесные, и, казалось, это зрелище приводило его в недоумение.

- Зачем? - бормотал он чуть слышно и долго-долго о чем-то думал ичто-то соображал.

Что именно?

Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но помере того, как работа опустошения приближалась к набережной реки, челоУгрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; впоследний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему онатекла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут,а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую,в весеннее время, водой. Бред продолжался.

Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам иждали только мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиотбродил между грудами и вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь непохитил драгоценного материала. По временам он с уверенностию бормотал:

- Уйму, я ее уйму!

И вот вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавшибудочников, он привел их к берегу реки, отмерил шагами пространство,указал глазами на течение и ясным голосом произнес:

- От сих мест - до сих!

Как ни были забиты обыватели, он и они восчувствовали. До сих порразрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила додела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, ноон даже не заметил этого колебания, а только как бы удивился, зачем людимешкают.

- Гони! - скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюсятолпу.

Борьба с природой восприяла начало.

Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохамизакопошилась в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежавших ее эксплуатации.

Много было наезжих людей, которые разоряли Глупов; одни - ради шутки,другие - в минуту грусти, запальчивости или увлечения; но Угрюм-Бурчеевбыл первый, который задумал разорить город серьезно. От зари до зари кишели люди в воде, вбивая в дно реки сваи и заваливая мусором и навозомпропасть, казавшуюся бездонною. Но слепая стихия шутя рвала и разметывала наносимый ценою нечеловеческих усилий хлам и с каждым разом все глубже и глубже прокладывала себе ложе. Щепки, навоз, солома, мусор - всеуносилось быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев, с удивлением, доходящим до испуга, следил "непонятливым" оком за этим почти волшебнымисчезновением его надежд и намерений.

Наконец люди истомились и стали заболевать. Сурово выслушивал Угрюм-Бурчеев ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя рабочих и, не дрогнув ни одним мускулом, командовал:

- Гони!

Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника,где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который один в целом городесчитал себя свободным от работ, и стали толкать его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и ссылался на какие-то права.

- Гони! - скомандовал Угрюм-Бурчеев.

Толпа загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, засучивал штаны, она почувствовала себя бодрою и удвоила усилия.

Но тут встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в видувсех, так что скоро нечего было валить в реку. Принялись за последнююгруду, на которую Угрюм-Бурчеев надеялся как на каменную гору. Река задумалась, забуровила дно, но через мгновение потекла веселее прежнего.

Однажды, однако, счастье улыбнулось ему. Собрав последние усилия иистощив весь запас мусора, жители принялись за строительный материал иразом двинули в реку целую массу его. Затем толпы с гиком бросились вводу и стали погружать материал на дно. Река всею массою вод хлынула наэто новое препятствие и вдруг закрутилась на одном месте. Раздалсятреск, свист и какое-то громадное клокотание, словно миллионы неведомыхгадин разом пустили свой шип из водяных хлябей. Затем все смолкло: рекана минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой сторо