Школьная библиотека

растрепанные на полу в углу? Почему на окне стояли весы с чашками?Почему Ильчин ждал меня в этой комнате, а не, скажем, в соседнемзале, в котором в отдалении смутно, в сумерках грозы, рисовалсярояль?

И под воркотню грома Ксаверий Борисович сказалзловеще:

- Я прочитал ваш роман.

Я вздрогнул.

Дело в том ..

Глава 2. ПРИСТУП НЕВРАСТЕНИИДело в том, что, служа в скромной должности читальщика в"Пароходстве", я эту свою должность ненавидел и по ночам, иногда доутренней зари, писал у себя в мансарде роман.

Он зародился однажды ночью, когда я проснулся после грустногосна. Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война... Во снепрошла передо мною беззвучная вьюга, а затем появился старенькийрояль и возле него люди, которых нет уже на свете. Во сне меняпоразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И проснулся я вслезах. Я зажег свет, пыльную лампочку, подвешенную над столом. Онаосветила мою бедность - дешевенькую чернильницу, несколько книг,пачку старых газет. Бок левый болел от пружины, сердце охватывалстрах. Я почувствовал, что я умру сейчас за столом, жалкий страхсмерти унизил меня до того, что я простонал, оглянулся тревожно, ищапомощи и защиты от смерти. И эту помощь я нашел. Тихо мяукнула кошка,которую я некогда подобрал в воротах. Зверь встревожился. Черезсекунду зверь уже сидел на газетах, смотрел на меня круглыми глазами,спрашивал - что случилось?

Дымчатый тощий зверь был заинтересован в том, чтобы ничего неслучилось. В самом деле, кто же будет кормить эту старуюкошку?

- Это приступ неврастении, - объяснил я кошке. - Она ужезавелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока еще можножить.

Дом спал. Я глянул в окно. Ни одно в пяти этажах несветилось, я понял, что это не дом, а многоярусный корабль, которыйлетит под неподвижным черным небом. Меня развеселила мысль одвижении. Я успокоился, успокоилась и кошка, закрылаглаза.

Так я начал писать роман. Я описал сонную вьюгу. Постаралсяизобразить, как поблескивает под лампой с абажуром бок рояля. Это невышло у меня. Но я стал упорен.

Днем я старался об одном - как можно меньше истратить сил насвою подневольную работу. Я делал ее механически,так, чтобы она не задевала головы. При всяком удобном случае ястарался уйти со службы под предлогом болезни. Мне, конечно, неверили, и жизнь моя стала неприятной. Но я все терпел и постепенновтянулся. Подобно тому как нетерпеливый юноша ждет часа свидания, яждал часа ночи. Проклятая квартира успокаивалась в это время. Ясадился к столу... Заинтересованная кошка садилась на газеты, нороман ее интересовал чрезвычайно, и она норовила пересесть сгазетного листа на лист исписанный. И я брал ее за шиворот и водворялна место.

Однажды ночью я поднял голову и удивился. Корабль мой никудане летел, дом стоял на месте, и было совершенно светло. Лампочканичего не освещала, была противной и назойливой. Я потушил ее, иомерзительная комната предстала предо мною в рассвете. Наасфальтированном дворе воровской беззвучной походкой проходилиразноцветные коты. Каждую букву на листе можно было разглядеть безвсякой лампы.

- Боже! Это апрель! - воскликнул я, почему-то испугавшись, икрупно написал: "Конец".

Конец зиме, конец вьюгам, конец холоду. За зиму я растерялсвои неCногие знакомства, обносился очень, заболел ревматизмом инемного одичал. Но брился ежедневно.

Думая обо всем этом, я выпустил кошку во двор, затем вернулсяи заснул - впервые, кажется, за всю зиму - сном безсновидений.

Роман надо долго править. Нужно перечеркивать многие места,заменять сотни слов другими. Большая, но необходимаяработа!

Однако мною овладел соблазн, и, выправив первых шестьстраниц, я вернулся к людям. Я созвал гостей. Среди них было двоежурналистов из "Пароходства", рабочие, как и я, люди, их жены и двоелитераторов. Один - молодой, поражавший меня тем, что с недосягаемойловкостью писал рассказы, и другой - пожилой, видавший виды человек,оказавшийся при более близком знакомстве ужасноюсволочью.

В один вечер я прочитал примерно четверть моегоромана.

Жены до того осовели от чтения, что я стал испытыватьугрызения совести. Но журналисты и литераторы оказались людьмипрочными. Суждения их были братски искренни, довольно суровы и, кактеперь понимаю, справедливы

- Язык! - вскрикнул литератор(тот, который оказался сволочью), - язык, главное! Язык никуда негодится.

Он выпил большую рюмку водки, проглотил сардинку. Я налил емувторую. Он ее выпил, закусил куском колбасы.

- Метафора! - кричал закусивший.

- Да, - вежливо подтвердил молодой литератор, - бедноватязык.

Журналисты ничего не сказали, но сочувственно кивнули,выпили. Дамы не кивали, не говорили, начисто отказались от купленногоспециально для них портвейна и выпили водки.

- Да как же ему не быть бедноватым, - вскрикивалпожилой, - метафора не собака, прошу это заметить! Без нее голо! Голо!Голо! Запомните это, старик!

Слово "старик" явно относилось ко мне. Япохолодел.

Расходясь, условились опять прийти ко мне. И через неделюопять были. Я прочитал вторую половину. Вечер ознаменовался тем, чтопожилой литератор выпил со мною совершенно неожиданно и против моейволи брудершафт и стал называть меня"Леонтьич".

- Язык ни к черту! но занятно. Занятно, чтоб тебя чертиразорвали (это меня)! - кричал пожилой, поедая студень, приготовленныйДусей.

На третьем вечере появился новый человек. Тоже литератор - слицом злым и мефистофельским, косой на левый глаз, небритый. Сказал,что роман плохой, но изъявил желание слушать четвертую, и последнюючасть. Была еще какая-то разведенная жена и один с гитарой в футляре

Я почерпнул много полезного для себя на данном вечере. Скромные моитоварищи из "Пароходства" попривыкли к разросшемуся обществу ивысказали и свои мнения.

Один сказал, что семнадцатая глава растянута, другой - чтохарактер Васеньки очерчен недостаточно выпукло. И то и другое былосправедливо.

Четвертое, и последнее, чтение состоялось не у меня, а умолодого литератора, искусно сочиняющего рассказы. Здесь было ужечеловек двадцать, и познакомился я с бабушкой литератора, оченьприятной старухой, которую портило только одно - выражение испуга,почему-то не покидавшего ее весь вечер. Кроме того, видел няньку,спавшую на сундуке.

Роман был закончен. И тут разразилась катастрофа. Всеслушатели, как один, сказали, что роман мой напечатан быть не можетпо той причине, что его не пропустит цензура.

Я впервые услыхал это слово и тут только сообразил, что,сочиняя роман, ни разу не подумал о том, будет ли он пропущен илинет.

Начала одна дама (потом я узнал, что она тоже быларазведенной женой). Сказала она так:

- Скажите, Максудов, а ваш роман пропустят?

- Ни-ни-ни! - воскликнул пожилой литератор, - ни в коем случае!Об "пропустить" не может быть и речи! Просто нет никакой надежды наэто. Можешь, старик, не волноваться - не пропустят.

- Не пропустят! - хором отозвался короткий конецстола.

- Язык... - начал тот, который был братом гитариста, нопожилой его перебил:

- К чертям язык! - вскричал он, накладывая себе на тарелкусалат. - Не в языке дело. Старик написал плохой, но занятный роман. Втебе, шельмец, есть наблюдательность. И откуда что берется! Вот ужникак не ожидал, но!.. содержание!

- М-да, содержание...

- Именно содержание, - кричал, беспокоя няньку, пожилой, - тызнаешь, чего требуется? Не знаешь? Ага! То-то!

Он мигал глазом, в то же время выпивал. Затем обнял меня ирасцеловал, крича: