Школьная библиотека

бояться слово сказать, а там и совсем затаился, сделался как бынесуществующим в доме.

Тотчас после свадьбы его перевели спать из отцовскойспальни на диванчик в гостиную, небольшую комнату возлестоловой, убранную синей бархатной мебелью. Но сон у него былбеспокойный, он каждую ночь сбивал простыню и одеяло на пол. Ивскоре красавица сказала горничной:

-- Это безобразие, он весь бархат на диване изотрет

Стелите ему, Настя, на полу, на том тюфячке, который я велелавам спрятать в большой сундук покойной барыни в коридоре.

И мальчик, в своем круглом одиночестве на всем свете,зажил совершенно самостоятельной, совершенно обособленной отвсего дома жизнью, -- неслышной, незаметной, одинаковой изо дняв день: смиренно сидит себе в уголке гостиной, рисует нагрифельной доске домики или шепотом читает по складам все однуи ту же книжечку с картинками, купленную еще при покойной маме,смотрит в окна... Спит он на полу между диваном и кадкой спальмой. Он сам стелет себе постельку вечером и сам прилежноубирает, свертывает ее утром и уносит в коридор в мамин сундук

Там спрятано и все остальное добришко его.

28 сентября 1940

ДУРОЧКА

Дьяконов сын, семинарист, приехавший в село к родителям наканикулы, проснулся однажды в темную жаркую ночь от жестокоготелесного возбуждения и, полежав, распалил себя еще большевоображением: днем, перед обедом, подсматривал из прибрежноголозняка над заводью речки, как приходили туда с работы девки и,сбрасывая с потных белых тел через голову рубашки, с шумом ихохотом, задирая лица, выгибая спины, кидались в горячоблестевшую воду; потом, не владея собой, встал, прокрался втемноте через сенцы в кухню, где было черно и жарко, как втопленой печи, нашарил, протягивая вперед руки, нары, накоторых спала кухарка, нищая, безродная девка, слывшаядурочкой, и она, от страха, даже не крикнула. Жил он с ней стех пор все лето и прижил мальчика, который и стал расти приматери в кухне. Дьякон, дьяконица, сам батюшка и весь его дом,вся семья лавочника и урядник с женой, все знали, от кого этотмальчик, и семинарист, приезжая на каникулы, видеть не мог егоот злобного стыда за свою прошлое: жил с дурочкой!

Когда он кончил курс, -- "блестяще!", как всем рассказывалдьякон, -- и опять приехал к родителям на лето передпоступлением в академию, они в первый же праздник назвали к чаюгостей, чтобы погордиться перед ними будущим академиком. Гоститоже говорили о его блестящей будущности, пили чай, ели разныеваренья, и счастливый дьякон завел среди их оживленной беседызашипевший и потом громко закричавший граммофон.

Все смолкли и с улыбками удовольствия стали слушатьподмывающие звуки "По улице мостовой", как вдруг в комнатувлетел и неловко, не в лад заплясал, затопал кухаркин мальчик,которому мать, думая всех умилить им, сдуру шепнула: "Беги,попляши, деточка". Все растерялись от неожиданности, а дьяконовсын, побагровев, кинулся на него подобно тигру и с такой силойшвырнул вон из комнаты, что мальчик кубарем покатился вприхожую.

На другой день дьякон и дьяконица, по его требованию,кухарку прогнали. Они были люди добрые и жалостливые, оченьпривыкли к ней, полюбили ее за ее безответность, послушание ивсячески просили сына смилостивиться. Но он осталсянепреклонен, и его не посмели ослушаться. К вечеру кухарка,тихо плача и держа в одной руке свой узелок, а в другой ручкумальчика, ушла со двора.

Все лето после того она ходила с ним по деревням и селам,побираясь Христа ради. Она обносилась, обтрепалась, спеклась наветру и на солнце, исхудала до костей и кожи, но быланеутомима. Она шла босая, с дерюжной сумой через плечо,подпираясь высокой палкой, и в деревнях и селах молча кланяласьперед каждой избой. Мальчик шел за ней сзади, тоже с мешкомчерез плечико в старых башмаках ее, разбитых и затвердевших,как те опорки, что валяются где-нибудь в овраге.

Он был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньейкрасной шерстке, носик расплющенный, с широкими ноздрями,глазки ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался, он былочень мил

28 сентября 1940

АНТИГОНА

В июне, из имения матери, студент поехал к дяде и тете, -нужно было проведать их, узнать, как они поживают, как здоровьедяди, лишившегося ног генерала. Студент отбывал эту повинностькаждое лето и теперь ехал с покорным спокойствием, не спешачитал в вагоне второго класса, положив молодую круглую ляжку наотвал дивана, новую книжку Аверченки, рассеянно смотрел в окно,как опускались и подымались телеграфные столбы с белымифарфоровыми чашечками в виде ландышей. Он похож был намолоденького офицера -- только белый картуз с голубым околышембыл у него студенческий, все прочее на военный образец: белыйкитель, зеленоватые рейтузы, сапоги с лакированными голенищами,портсигар с зажигательным оранжевым жгутом.

Дядя и тетя были богаты. Когда он приезжал из Москвыдомой, за ним высылали на станцию тяжелый тарантас, парурабочих лошадей и не кучера, а работника. А на станции дяди онвсегда вступал на некоторое время в жизнь совсем иную, вудовольствие большого достатка, начинал чувствовать себякрасивым, бодрым, манерным. Так было и теперь. Он с невольнымфатовством сел в легкую коляску на резиновом ходу, запряженнуюрезвой караковой тройкой, которой правил молодой кучер в синейподдевке-безрукавке и шелковой желтой рубахе.

Через четверть часа тройка влетела, мягко играя россыпьюбубенчиков и шипя по песку вокруг цветника шинами, на круглыйдвор обширной усадьбы, к перрону просторного нового дома в дваэтажа. На перрон вышел взять вещи рослый слуга в полубачках, вкрасном с черными полосами жилете и штиблетах. Студент сделалловкий и невероятно широкий прыжок из коляски: улыбаясь ираскачиваясь на ходу, на пороге вестибюля показалась тетя -широкий чесучовый балахон на большом дряблом теле, крупноеобвисшее лицо, нос якорем и под коричневыми глазами желтыеподпалины. Она родственно расцеловала его в щеки, он спритворной радостью припал к ее мягкой темной руке, быстроподумав: целых три дня врать вот так, а в свободное время незнать, что с собой делать! Притворно и поспешно отвечая на еепритворно-заботливые расспросы о маме, он вошел за ней вбольшой вестибюль, с веселой ненавистью взглянул на несколькосгорбленное чучело бурого медведя с блестящими стекляннымиглазами, косолапо стоявшего во весь рост у входа на широкуюлестницу в верхний этаж и услужливо державшего в когтистыхпередних лапах бронзовое блюдо для визитных карточек, и вдругдаже приостановился от отрадного удивления: кресло с полным,бледным, голубоглазым генералом ровно катила навстречу к немувысокая, статная красавица в сером холстинковом платье, в беломпереднике и белой косынке, с большими серыми глазами, всясияющая молодостью, крепостью, чистотой, блеском холеных рук,матовой белизной лица. Целуя руку дяди, он успел взглянуть нанеобыкновенную стройность ее платья, ног. Генерал пошутил:

-- А вот это моя Антигона, моя добрая путеводительница,хотя я и не слеп, как Эдип, и особенно на хорошеньких женщин

Познакомьтесь, молодые люди.

Она слегка улыбнулась, только поклоном ответила на поклонстудента.

Рослый слуга в полубачках и в красном жилете провел егомимо медведя наверх, по блестящей темно-желтым деревом лестницес красным ковром посредине и по такому же коридору, ввел вбольшую спальню с мраморной туалетной комнатой рядом -- на этотраз в какую-то другую, чем прежде, и окнами в парк, а не водвор. Но он шел, ничего не видя. В голове все еще вертеласьвеселая чепуха, с которой он въехал в усадьбу, -- "мой дядясамых честных правил", -- но стояло уже и другое: вот такженщина!

Напевая, он стал бриться, мыться и переодеваться, наделштаны со штрипками, думая:

"Бывают же такие женщины! И что можно отдать за любовьтакой женщины! И как же это при такой красоте катать стариков истарух в креслах на колесиках!"

И в голову шли нелепые мысли: вот взять и остаться тут намесяц, на два, втайне ото всех войти с ней в дружбу, вблизость, вызвать ее любовь, потом сказать: будьте моей женой,я весь и навеки ваш. Мама, тетя, дядя, их изумление, когда язаявлю им о нашей любви и нашем решении соединить наши жизни,