Школьная библиотека

на голых шеях. Хищно, восторженно и неожиданно вскрикивали в мертвой тишине крепкоклювые, горбоносые попугаи, - радужные, рубиново-синие, золотые и зеленые. И тогда сад казался Эдемом, заповедным приютом блаженстваи "незнания". Но, снедаемый жаждой знания, жаждой запретного, я ходил отрешетки к решетке змеиных клеток. Ужас и отвращение вселяла ленивая, широколобая, пучеглазая "капская гадюка", лежащая толстым ярко-соломеннымжгутом в темных подковках. Свившись в палевую спираль, отливавшую голубым пеплом, неподвижно смотрела в пространство круглоглазая, с яйцевидной головкой Гайя, неотразимо-смертоносная покровительница всего древнего Египта, - символ величия и власти, уреус на царских митрах, жгут, обвивающий крылатую эмблему Гора, "ара", стократ изображенная над входамихрамов..

А Каир встретил меня закрытыми ставнями, сохнущими от зноя деревьями,белыми пустыми улицами. Небо было тускло, дул жгучий пыльный ветер. Тобыл вестник самого бога Сета. И дышал он, пламенный, над страною могилот первородных чад ее с таинственного и грозного Юга, - оттуда, "где богв своем лучезарном течении покрывает кожу людей мрачным блеском сажи и,иссушая, курчавит их волосы"

1907

ИУДЕЯ

И Господь поставил меня среди поля, и оно было полно костей

Иезекииль

I

Штиль, зной, утро. Кинули якорь на рейде перед Яффой

На палубе гам, давка. Босые лодочники в полосатых фуфайках и шароварах юбкой, с буро-сизыми, облитыми потом лицами, с выкаченными кровавымибелками, в фесках на затылок орут и мечут в барки все, что попадает подруку. Градом летят туда чемоданы, срываются с трапов люди. Срываюсь и я

Барка полным-полна кричащими арабами, евреями и русскими

Пароход, чернея среди зеркального взморья, отдаляется, кажется маленьким. Мала и Яффа. До нее еще далеко, но воздух так чист, а восточныеконтуры ее кубических домиков, среди которых то там, то тут метелкойторчит пальма, так четки и просты. Уступами громоздится этот каменный,цвета банана, городок на обрывистом прибрежье. От рейда его отделяетдлинная гряда рифов. За ними, у береговых отмелей, шелком сияют обвисшиепаруса на высоких, тонких мачтах лодок. Их больше всего возле севернойотмели, где когда-то был Водоем Луны, финикийская гавань. С севера к Яффе подступает золотисто-синяя от воздуха и солнца Саронская долина. Сюга - желто-серые филистимские пески. На востоке - знойно-голубой миражИудеи. Там, за горами, - Иерусалим

В штиль рифы обнажаются - барка спокойно проскальзывает между их ржавыми, мокрыми и нестерпимо блестящими на солнце глыбами. На пристани сараи - таможни. По гладким каменным уступам, в тени звонких переулочковподнимаемся к базару. О Стамбуле напоминает в первую минуту запах гниющих апельсинов и укропа, смешанный с чадом восточной кухни. Но нет, дажев самых глухих закоулках Стамбула нет плит, столь выбитых и отшлифованных копытами и туфлями, и такой толпы - таких грубых одежд, такого жесткого загара и таких гортанных криков! Вот базар с мокрым фонтаном, с водоносами под бурдюками и кувшинами, с верблюдами и собаками, с грудамифруктов и зелени, с кофейнями и лавчонками в крытых полутемных рядах..

Да, тут все старее, восточнее. И небо над базаром ярче, и зной не тот. Акакие дряхлые хананеи с красными кроличьими глазами меняют в сумраке рядов бешлыки на лепты и пиастры!

В садах вокруг Яффы - пальмы, магнолии, олеандры, чащи померанцев,усеянных огненной россыпью плодов. Запыленные ограды из кактусов в желтом цвету делят эти сады. Между оградами, по песчано-каменистым тропинкам, медленно струится меланхолический звон бубенчиков - тянется караванверблюдов. Где-то журчит по канальчикам вода - под однотонный скрип колес, качающих ее из цистерн. Этот ветхозаветный скрип волнует. Но ещебольше волнует сама Яффа. Эти темнBе лавчонки, где тысячу лет торгуютвсе одним и тем же - хлебом, жареной рыбой, уздечками, серебрянымикольцами, связками чесноку, шафраном, бобами; эти черные, курчаво-седыестарики-семиты с обнаженными бурыми грудями, в своих пегих хламидах ибедуинских платках; эти измаилитянки в черно-синих рубахах, идущие гордой и легкой походкой с огромными кувшинами на плечах; эти нищие, хромые, слепые и увечные на каждом шагу - вот она, подлинная Палестинадревних варваров, земных дней Христа!

На другой день покидаем Яффу, направляясь по Саронской долине к Иерусалиму. Пустынный путь! Нарциссы долины, из-за легендарного плодородиякоторой было пролито столько крови, теперь начинают выпахивать. Иудеяопять понемногу заселяется своими прежними хозяевами, страстно мечтающими о возврате дней Давида. Но цветов еще много, слишком много. Всюдумак, мак и мак: щедро усеял он эти пашни и нивы своими огненными лепестками

Очаровательный ветер весеннего дня и приморской степи, солнечное тепло, сладкий аромат цветущих олив, хлебов и горячей земли веет в окна коротенького поезда, раз в сутки пробегающего по долине и горам к Иерусалиму. Он идет по волнистым полям, среди ржавых пашней и зеленых посевов,то и дело встречает вереницы верблюдов, стада черных коз и серых овец,кучками толпящихся то там, то здесь под охраной полудиких пастухов и собак, похожих на шакалов

- Но, боже, сколько маку! - говорит мой спутник, русский еврей, старик с большой серо-сизой бородой

А за Лиддой и Рамлэ, - каменными кубами арабских городков, ярко белеющих под ярко-синим небом среди финиковых пальм и кипарисов, - почвастановится еще суше, еще кремнистое и волнистей, а хлеба еще слабее ижиже. Начинается подъем, - до самого Иерусалима. Уже виден впереди серыйкамень, синь впадин и ущелий. Поезд медленно выбивает такт короткимивздохами, свистки его делаются гулки и звонки, путь извилистей; мы глядим на небо уже из какой-то голой, каменистой котловины. И вот котловиныначинают сменяться котловинами, ущелья ущельями... Иногда они оживляютсясожженной зноем зеленью деревьев, растущих на их кремнистых ложах, илипелазгическими останками хананейских укреплений на куполообразных вершинах; иногда овцами, рассыпанными по сухим обрывам, среди голышей в лишаях и колючках; или рядами каменных оградок, - следами террас, на которыхспокон веку разводили здесь сады и виноградники... Только где же те"бездны", которыми будто бы поражают Иудейские горы? Где высоты, чтобудто бы "еще дышат величием Иеговы и ужасами смерти"?

Солнце скрылось, в горах тень. Мы уже в самой сердцевине их. Все поднимаясь и поднимаясь, проползаем кремнистые долины, извивающейся гусеницей огибает поезд серо-желтые каменные ковриги, густо усыпанные круглымиголышами... Это именно здесь, в одной из этих котловин, "взял посох свойв руку свою Давид и выбрал пять гладких камней из ручья и поразил Голиафа..."

Перед вечером поезд выползает, наконец, на темя гор - и вдали, срединагих перевалов и впадин, изрезанных белыми лентами дорог, показываютсячерепичные кровли нового Иерусалима, окружившего с запада зубчатую сарацинскую стену старого, лежащего на скрытом от нас скате к востоку. Тутмой спутник поднимается с места, становится лицом к окну, закрывает глаза и быстро-быстро начинает бормотать молитвы. Мы уже на большой высоте,солнце стоит низко, поднялся ветер - и дрожь пробегает по телу при выходе из жаркого вагона. Не дрожь ли горького разочарования? Новый, но какой-то захолустный вокзал из серого камня. Перед вокзалом галдят оборванные извозчики - евреи и арабы. Дряхлый, гремящий всеми винтами и гайками фаэтон, пара кляч в дышле... И в то время как сизый носильщик швыряет в фаэтон наши чемоданы, спутник мой по-детски, ладонью наружу, закрывает глаза и тихо плачет, покачивая шляпой

II

Вчера весь день я бродил по Иерусалиму, нынче объехал верхом вокругего стен и на закате возвратился к Западным воротам

Как груба и стара громада ворот! Зубчатая сарацинская башня, в упоросвещенная низким солнцем, вся как будто из потемневшего от времени железа. Небольшая площадь за воротами почти вся в тени, падающей и от них,и от тяжкой цитадели Давида с ее рвами и бойницами. Направо - несколькоевропейских домов, магазинов. Напротив - улица Давида: узкий, темный,крытый холстами и сводами ход между старыми-старыми мастерскими и лавками. Из него выныривают навьюченные ослы, фески, женщины, с головой завернутые в покрывала, постукивающие деревянными скамеечками, заменяющимиздесь туфли... Вечерний свет, падающий из ворот на жерло этого входа,делает его совсем черным. Как раз возле него - высокий, узкий дом, нашотель. Спрыгнув с лошади, я иду туда, где провожу все вечера, - на крышу. Иду по внутренним и наружным лестницам, на одном повороте останавливаюсь: за окном подо мной - громадный "водоем пророка Иезекии", темно-зеленая вода которого стоит прямо среди домовых стен с решетчатымиокошечками, пробитыми как попало - и очень высоко, и очень низко. Медленно спускается из одного такого окошечка кожаное ведро на веревке..

Солнце на закате. Я выхожу на крышу, снимаю пробковый шлем, и по голове моей дует с запада сильный и прохладный ветер. Небо глубокое, бледно-синее, без единого облачка. Я на темени Иудеи, среди волнистого плоскогорья, лишь кое-где покрытого скудной зеленью. Все мягкого, но оченьопределенного серо-фиолетового тона. Застывшие перевалы, глубокие долины, куполообразные холмы... За мной, в закате - оливковые рощи и раскиданные по холмам здания: католические приюты, школы, госпитали, виллы