Книга "Тень птицы". Страница 16
сителя
Вся иорданская низменность, страна, что некогда "орошалась, как садГосподень" и на весь мир славилась легендарным плодородием, красой игреховностью Пятиградия, дворцами и твердынями трижды возрождавшегося изразвалин Иерихона, поражает теперь тем запустением, "где лишь жупел исоль, где злак не прозябает, где ни голос человеческий, ни бег животногоне нарушает безмолвия". Сады Иерихона дышали в дни его славы благовониями бальзамических растений, индийских цветов и трав. "Пальмы и мимозы,сахарный тростник и рис, индиго и хлопок произрастали в долине Иордана"
Об этом свидетельствует даже и тот оазис, что уцелел на местах исчезнувшего с лица земли иорданского рая, даже имя того селенья, что наследовало Иерихону: Риха - благовоние. Но оазис этот, тропически зеленеющий уподножия горы Сорокадневной, близ источника пророка Елисея, так мал вокрестной пустыне, а селенье все состоит из двух-трех каменных домов,нескольких глиняных арабских хижин и бедуинских шатров
В сумерки долина была молчалива, задумчива. Я сидел за Рихой, на одном из жестких аспидных холмов, что волнами идут к горе, - на могилахИерихона, кое-где покрытых колючей травкой, до черноты сожженной. Далекие Моавитские горы, - край таинственной могилы Моисея, - были предомною, а запад заступали черные обрывы гор Иудеи, возносивших в бледно-прозрачное небо заката свой высший гребень, место Искушения. Оттудатянуло теплым сладостным ветром. В небе таяло и бледнело легкое мутно-фиолетовое облако. И того же тона были и горы за пепельно-туманнойдолиной, за ее меланхолическим простором. И туманной бирюзою мерцало наюге устье Моря, что терялось среди смыкавшихся там гор..
Но вот наступила и длится ночь. Она коротка, но кажется бесконечной
Еще в сумерки зачался таинственно-звенящий, горячечный шепот насекомых,незримыми мириадами наполняющих душную чашу оазиса, и приторно-сладкозапахли его эвкалипты и мимозы, загоревшиеся мириадами светящих мух. Теперь этот звонкий шепот стоит сплошным хрустальным бредом, сливаясь сотдаленно-смутным гулом, с дрожащим стоном всей долины, с сладострастносомнамбулическим ропотом жаб. Стены отеля, его каменный двор - все мертвенно-бледно и необыкновенно четко в серебристом свете этих тропическихзвезд, огромными самоцветами повисших в необъятном пространстве неба
Оно необъятно от необыкновенной прозрачности воздуха - звезды именно висят в нем, а на земле далеко-далеко виден каждый куст, каждый камень. Имне странно глядеть на мою белую одежду, как бы фосфорящуюся от звездного блеска. Я сам себе кажусь призраком, ибо я весь в этом знойном, хрустально-звенящем полусне, который наводит на меня дьявол Содома и Гоморры
Я лунатиком брожу по саду и по двору отеля, но, кажется, никогда ещене было столь обострено мое зрение, слух. Все сливается в блеск и тишину. Но вместе с тем я вижу каждую отдельную искру, слышу каждый отдельный звук. Я вынимаю часы. Понимаю, что уже два, что самоцветы, плывущие в бездонном пространстве с востока, становятся все крупнее и лучистее, что мои ноги подламываются от смертельной усталости. Но разве уменя есть власть над собой?
Сад кружится в беззвучном кружении зелено-лиловых мух, их скользящихогненных вихрей. Как ю0йское дерево, трепещет и переливается искрами сикомор во дворе. Сверху донизу горят и блещут ими кустарники, сахарныйтростник..
Много раз я пытался заснуть, входил в дом, в свою темную, горячуюкомнату, ложился под душный кисейный балдахин, но и здесь эти ароматы,эти скользящие искры, этот дрожащий хрустальный бред, которым околдованвесь мир. Сердце тоже дрожит, тело, поминутно палимое жалами москитов,покрывается горячечным потом. И так звонко кричит жаба в бассейне средиДвора, и так отдается ее однообразно вибрирующий призыв в этом каменномдоме с раскрытыми окнами и настежь распахнутыми дверями, что я опятьспешу покинуть его - и с болезненной жадностью и радостью ловлю глотоквоздуха на пороге крыльца..
Крыльцо белеет все ярче, фигура спящего на нем слуги-араба стала ещечернее. Раздвоившийся Млечный Путь, густым, но прозрачно-фосфорическимдымом протянувшийся с севера на юг, совершенно отделился от неба, повисна самой середине пространства между ним и землею. Кажется, близок рассвет! Кажется, стихает, замирает бред и ропот вокруг. Сперва по камням, апотом по теплому песку я спешу за селение - взглянуть на долину, на Моав, на восток. Но на востоке все еще только поздние крупные звезды
Бледный серебристый свет их стоит над далеким мертвенно-бледным Морем
Бледные пески долины мерцают как бы манной. Бледные полосы тумана тянутся по извивам Иордана, - и уже смертоносная влажность чувствуется в воздухе. И бледным дымом спустилось и легло облако у подножия горы Сорокадневной, чернеющей среди звезд своей вершиной..
"Отойди от меня, Сатана"
1909
СТРАНА СОДОМСКАЯ
Только на рассвете тянет в окна легкая прохлада вместе с ароматом эвкалипта
Ночью, при звездах, старые деревья во дворе отеля казались сказочно-высоки и ветвисты. Теперь они принимают обычные очертания. Смолклижабы, замер звон насекомых в кустарниках, погасли огненные мухи. Мы выходим за ворота, садимся на лошадей; все молчит и в тех немногих хижинах, что зовутся Иерихоном или Рихой; всюду сон, один сверчок трюкает вкаменной верее, от которой еще дышит тепло ночи. Но за мечетью уже слышен говор
Ее белый невысокий минарет стоит при дороге, на самой окраине Рихи
Под ним часто ночуют бедуины. Ночевал небольшой караван и нынче. Мы проезжаем мимо него; понукаемые вожаками, глухо урчат верблюды, поднимаясьс теплого песка. Над мечетью, в светлеющей вышине крупной слезой виситВенера. На востоке, над синеватым Моавитским кряжем, небо шафранное. Ноеще по-ночному тлеет костер табора, летучие мыши реют вкруг мечети
За садами Рихи, на западе, - обрывы Иудеи. Отчетливо слоятся серо-фиолетовые уступы горы Искушения. Но внизу еще тень, и, верно, мыши принимают ее за сумерки, когда и создал их Христос. Он сорок дней и ночейпровел в пещере над Иерихоном, на обрыве, закрывающем запад, - он незнал, когда садится солнце и когда надлежит совершать молитву. И вот однажды поднялся он на вершину и, как только скрылось солнце, начертал напыли то легкое, таинственное создание, что так любит сумрак. Он вдохнулв него жизнь и сказал: "Каждый вечер на закате солнца вылетай из расселин горы, где отныне будет твое жилище, дабы знал я час молитвы..." Яподнимаю голову, вспомнив эту дамасскую легенду, и не узнаю окрестности:мы проехали версту, не больше, а уже день, совсем день
Глухой котловиной, бесплодным и безлюдным долом тянется с севера наюг, от самого моря Тивериадского, известково-песчаная пустыня, которуюпочти напрямик пересекает путь от Рихи к Иордану. Те, что пытались исследовать ее, видели по реке всего два-три селения, - даже каменистый Моав, дочерна спаленный солнцем, люднее иорданских берегов. То же и здесь:на всем огромном пространстве, окружающем нас, лишь одно живое место оазис Рихи. Оглядываясь, видишь белые пятна хижин среди темной зелени,приютившейся под горным обрывом. Там, в садах, еще растет деревцо небд,приносящее акриды, растет бальзамический цаккум, сизый терн, из которогосплели венец Иисусу, а весной цветет много диких индийских цветов. Нокак поверить, что это там был и неприступный Иерихон ханаанский, и "божественный город садов" Ирода, что вот этой долиной искушал Иисусадьявол?
Впереди все то же: пепельно-серые дюны, кое-где жесткий, осыпанныйсолью кустарник. Небо просторно, огромно. Чуть не в самом зените таеталая звезда Венеры. Но и до нее уже достигает восходящий из-за гор Моава, охвативший полвселенной сухой, золотисто-шафранный свет. Одно Мертвое море прячется от света. Вот оно - у самого подножия ее, за тем голымпобережьем, что белеет вдали, вправо. Ясно виден и обманчиво близок кажется северный залив. Но синеет он тускло, керосинно..
"Символ страшной страны сей - море Асфальтическое", говорили когда-то. Страх внушает она пилигримам и доныне, трижды проклятая и триждыблагословенная. Мало совершивших путь по всей извилистой стремнине Иордана с его зноем и лихорадками. Но еще меньше тех, что пускались в заповедные асфальтические воды. Легче, говорили они, пройти все океаны земные, чем это крохотное море, черные прибрежные утесы которого неприступно круты, пугают глаз человекоподобными очертаниями и так смолисты, чтомогут быть зажжены, как факелы, - море, дно которого столько раз трескалось от землетрясений и выкидывало на поверхность те таинственные вещества, что служили египтянам для сохранения мертвых от тлена, море,жгуче-соленые, горькие волны которого тяжки, как чугун, и в бурю, "покрытые кипящим рассолом", потрясают берега своим гулом, между тем какпламенный ветер до самого Иерусалима мчит столбы песку и соли... Длитсяи все светлее становится золотисто-шафранное аравийское утро. Толкут итолкут копыта наших лошадей твердую, растрескавшуюся дорогу. Но ни единая птица не взвивалась еще с радостной утренней песней над долиной. И,верно, ни единой живой души и не встретим мы, кроме разве жадно-трусливой души кочевника или гиены. Впереди, среди пустыни цвета пемзы, - лента прииорданской зелени, чащи ив, тамарисков, камышей..
Так богата и прекрасна была некогда эта долина, что дьявол издревлеизбрал ее местом греха, искушений. Это он опьянил сладостью страсти ипорока Пятиградие, переполнившее чашу терпения Предвечного. Это он внушил дочерям Лота жажду кровосмешения, дабы от родного отца зачала старшая из них Моава: "И дождем пролил Господь огнь и серу, ниспроверг города сии, и всю окрестность их, и всех жителей, и все произрастания земли..." Но легендой патриархов стали дни гнева, и снова зацвел "сад Пред
