Школьная библиотека

олив Элеон

За Элеоном - Вифания. Это уже преддверие пустыни. Несколько старыхверблюдов в грязно-рыжей сухой шерсти загораживают дорогу на повороте,грубым видом своим говоря о патриархальных скитаньях в камнях и песках

Но кругом еще мирно и весело. Чист и силен предвечерний свет, дали ясны,небо бездонно, склоны и холмы в садах и виноградниках. Даже тощие посевызреют кое-где на глинистой почве между ними. И Абудис, что направо, иВифания, что налево, - несколько кубов из серого булыжника, окруженныхсмоковницами, огромными кактусами, запыленными терновниками; в крутых,кривых и узких проходах между ними всюду сор и тряпки, полуголые черныедети, слепцы и убогие. Но как все-таки должны были радовать после пустыни их сады и люди!

И живым кажется образ Иисуса. Сколько раз подходил он сюда, похудевший, побледневший за дорогу в пустыне! Здесь жили друзья его. О древности могилы Лазаря говорят те камни времен Ирода, из которых сложен вход вмогильную пещеру, куда спускаются узкой холодною шахтой, со свечой в руке. Подлинней же всего древность того пути, что ведет от Вифании в страну Азазела глубокой, извилистой и страшной в своей мертвенности лощинойЭль-Хот. Этот путь неизменен от века. Иных сносных путей в пустыне Иудейской нет, не было, да и не могло быть, ибо только на этом пути естьисточник, - источник Апостолов, - без которого немыслимы переходы поней

От Вифании начинается спуск, неуклонное падение. И страна, лежащаяокрест, сперва поражает своей красотой, волнует радостью, обманывает,как искуситель

На одном из скатов за Вифанией мы останавливаемся, очарованные. Воздух так прозрачен, точно его совсем нет. И пустыня, каменным волнистымморем падающая к Иордану, кажется так мала! Как серебристо-голубой туман- далекая и неоглядная долина Иордана. Южное устье ее налито сейчас таким густым и ярким аквамарином, который кажется неестественным на земле

А Моавитские горы похожи на великую грозовую тучу против солнца, заступившую весь восток и ни с чем не сравнимую по нежности, воздушности. Номинута - и это видение исчезает надолго, надолго..

Мы теперь в стране, лишенной всякого очарования, - если не считатьредких пятен огненного мака, кое-где оживляющего ее. Резкими, крутымиизломами вьется и падает дорога с возвышенности на возвышенность. Быстрозамыкается горизонт скалистыми и глинистыми ковригами, разделенными такими же логами... Мы уже давно в глубоком, извилистом ложе потока, иссохшего в незапамятное время, и известковая дорога, пробитая здесь тожес незапамятного времени, поминутно переходит с одного бока на другой. Ниединого живого существа, кроме ящериц, не замечает глаз и не слышит ухо,гробовая тишина стоит над этой страной, столь бесплодной, что даже древнейших кочевников ужасала она, навеки связанная с образом незримо Обитающего в ней. Недаром бедуины еще и до сих пор складывают вдоль Вади-эль-Хот пирамидки из щебня - в знак заклятия темных сил пустыни. Нетникакого сомнения в правоте тех, что называют этот путь именно тем, покоторому, до самой таинственной "середины" его, провожали левиты жертвуАзазелу. Какой же ужас должен был охватывать проходящих здесь при видеИоанна, решившегося разделить его обитель, когда внезапно, во весь свойрост, с громовыми глаголами, появлялся он перед ними из-за камней, водежде из верблюжьего волоса! И что должно было испытать сердце Иисуса,обреченного провести здесь столько ночей - с их призраками, с лихорадочно-знойным ветром от Мертвого моря!

III

В глубокой котловине, из которой видны только жесткие очертания окрестных бугров да вечернее небо, белеет хан, - нечто вроде каменного сарая, - и жарко блестит при низком солнце вода возле него. Это место, гдене раз отдыхал Иисус. Это "источник Апостолов", или, по-древнему, источник Солнца, ибо не могли не посвятить древние эту "жизнь пустыни" богужизни. Три бедуина, без плащей, с черными палками в серебряных обручах,стоят возле худых осликов и поджарых потных лошадей под седлами, с жадностью пьющих. Два сидят на пороге хана и курят, пристально глядя на насчерными византийскими глазами. Эти глаза ровно ничего не выражают, нокто знает, что на уме у этих измаильтян?

Те, что у источника, - народ оборванный и невзрачный. Сидящие на пороге - дело иное. И особенно один из них. Он неподвижным взглядом следитза нами, пока мы поим лошадей. Потом, ни на йоту не изменяя лица, кидаетсвоему спутнику какую-то короткую гортанную фразу, совершенно не шевелягубами и так бесстрастно, точно это не он говорит, а кто-то внутри его

И поднимается во весь свой громадный рост. Ноги его, обутые в стоптанныесапоги, очень длинны и слегка кривы, голова мала, откинута назад. Он наредкость худ, одежды на нем без числа. По плечам висят концы белогошерстяного платка, накинутого на голову и резко оттеняющего чернотуглаз, сизый загар маленького жесткого лица, блестящую смоль редкой жесткой бородки. Тонкая, цвета мумии, шея обмотана шелковым лиловым платком

На теле - белая рубаха до колен, поверх рубахи бланжевый шерстяной халатв синеватых полосках, поверх халата - кубовая кофта на вате; и все этопод широкой и длинной хламидой из черно-синей шерсти. Он идет, поправляяодной рукой заткнутые за широкий пояс из шали кремневые пистолеты и кинжалы, а другой - карабин за плечами

- Откуда?

- Из Газы

- А куда?

- В Иерусалим

Но почему же, севши на свою резвую, злую и поджарую лошаденку, он поворачивает за нами? Мы едем на изволок рысью, - он не отстает. Мы прибавляем рыси, прибавляет и он, расширяя ничего не выражающие глаза иблестя зубами в ответ на наши удивленные взгляды... И вдруг, поравнявшись со мной, сует мне в руки медный латинский образок. Он кричит, чтоэто - золото, и просит за него всего десять франков. Соглашается, впрочем, и на два. А получив их, круто поворачивает и исчезает за холмами ибуграми, по которым уже синеют вечерние тени

Вечернее низкое солнце все реже блещет на перевалах. Временами, избоковых оврагов и ущелий, из-за скал и известковых бугров, дует ветер, порывистый, как дыхание горячечного. И только топот копыт раздается вгробовой тишине окрест, в скатах вдоль извилистого дна Вади-эль-Хот

"Отсюда начинается дебрь самая дикая, - говорит один старинный паломник

- Эта дорога есть древняя, проложенная самою природою. Иосиф Флавий упоминает о дикости ее. Невступно через два часа от Иерусалима мы поднимались на гору, на вершине которой видны остатки хана или гостиницы Благого Самаритянина. Это место называлось издревле Адомим, или Кровавое, попричине частых разбоев, здесь происходивших..." И глубокая тоска охватывает душу на этой горе, возле пустого хана, при гаснущем солнце. Вотона, эта "середина" пути, Бет-Гадрур, где бросали на произвол судьбыжертву Азазелу, - известковый перевал, поразивший некогда воображениесамого Иисуса и создавший такую трогательную притчу! На этой "серединепути", который считался путем в преисподнюю, плакал сам прародитель, лишенный Эдема..

Чем дальше от Гадрура, тем все круче падает в провалы и ущелья известковая дорога, а с перевалов уже видно, что окрестные бугры изменилисвой вид и состав, - стали конусообразными, похожими на потухшие вулканы, однообразного верблюжьего цвета. Уже несколько раз открывалась переднами и долина Иордана, поражая обманчивой близостью своего пустынного,серо-блестящего от соли пространства, по которому, вдоль узкой реки,вьется темная лента зелени. Пространство за Иорданом, горы, кажущиесятеперь еще более похожими на тучи, и синее устье Мертвого моря ярко озарены низким солнцем. Но уже почти до самой средины долины достигает теньот Иудейской пустыни, обрывающейся над Иерихоном высокими скалистымистенами. Тень и вокруг нас, - на всех буграх и во всех котловинах

Многих обгоняем мы теперь, столь же диких и нищих, как в дни доисторические. Вот опять идут верблюды и за ними - идумейцы, в уголь сожженные ветрами и голодом, в одних кубовых линючих балахонах, их полуголыедети, облезлые собаки и с отрочества состарившиеся жены с лениво-скорбными, темными, как древнеаравийские предания, глазами. Вот черный и губастый старик в одной грязной рубахе, раскрытой на груди. Он сидит наослике, гонит его, волоча по земле свои черные босые лапы. Вот верховойтурецкий солдат, с карабином наперевес, зорко оглядывающий окрестныеущелья и овраги... Все спешат в Иерихон - единственное человеческоежилье, единственный оазис во всей Иорданской долине. И как только стемнеет, ни души не останется на этой страшной древней дороге

IV

Ночи здесь сказочно-прекрасны. Они околдовывают трижды мертвую странулихорадочными сновидениями, воскрешающими содомскую прелесть ее давноминувшей жизни

В сумерки, на последнем, самом крутом спуске в долину, влево от дороги, внезапно открылась глубокая каменистая трещина - ущелье Кельта - ипроводила нас до самой долины. Смутно белела дорога, шумел поток на днеуже совсем темного ущелья, и печально краснело несколько огоньков в скалистой стене за ним: там древнейшие притоны аскетов, тысячами погребавших себя заживо в криптах, которыми сплошь изрыты скалы Кельта. А когдамы спустились в долину и повернули влево, к Иерихону, черным и тяжкимобрывом, уходящим в небо, встал перед нами кряж горы Сорокадневной. Иогонек, чуть заметной точкой красневший и на этом обрыве, опять напомнило той страшной борьбе, которую впервые воздвигли здесь люди против иску