Школьная библиотека

стальном обручке. Тотчас же он побежал с ними в спальню. Это была оченьнебольшая комната, с огромным киотом образов. У другой стены стояла большаяпостель, весьма чистая, с шелковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом

У третьей стены был комод. Странное дело: только что он начал прилаживатьключи к комоду, только что услышал их звякание, как будто судорога прошлапо нем. Ему вдруг опять захотелось бросить все и уйти. Но это было толькомгновение; уходить было поздно. Он даже усмехнулся на себя, как вдругдругая тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, чтостаруха, пожалуй, еще жива и еще может очнуться. Бросив ключи, и комод, онпобежал назад, к телу, схватил топор и намахнулся еще раз над старухой, ноне опустил. Сомнения не было, что она мертвая. Нагнувшись и рассматривая ееопять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже свороченчуть-чуть на сторону. Он было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; даи без того было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа. Вдруг онзаметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок был крепок и не срывался; ктому же намок в крови. Он попробовал было вытащить так, из-за пазухи, ночто-то мешало, застряло. В нетерпении он взмахнул было опять топором, чтобырубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом,испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, некасаясь топором тела, и снял; он не ошибся - кошелек, На снурке были двакреста, кипарисный и медный, и, кроме того, финифтяный образок; и тут жевместе с ними висел небольшой, замшевый, засаленный кошелек, с стальнымободком и колечком. Кошелек был очень туго набит; Раскольников сунул его вкарман, не осматривая, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этотраз и топор, бросился обратно в спальню

Он спешил ужасно, схватился за ключи и опять начал возиться с ними. Нокак-то все неудачно: не вкладывались они в замки. Не то чтобы руки его такдрожали, но он все ошибался: и видит, например, что ключ не тот, неподходит, а все сует. Вдруг он припомнил и сообразил, что этот большойключ, с зубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими,непременно должен быть вовсе не от комода (как и в прошлый раз ему на умпришло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может быть,все и припрятано. Он бросил комод и тотчас же полез под кровать, зная, чтоукладки обыкновенно ставятся у старух под кроватями. Так и есть: стоялазначительная укладка, побольше аршина в длину, с выпуклою крышей, обитаякрасным сафьяном, с утыканными по нем стальными гвоздиками. Зубчатый ключкак раз пришелся и отпер. Сверху, под белою простыней, лежала заячья шубка,крытая красным гарнитуром; под нею было шелковое платье, затем шаль, итуда, вглубь, казалось, все лежало одно тряпье. Прежде всего он принялсябыло вытирать об красный гарнитур свои запачканные в крови руки. "Красное,ну а на красном кровь неприметнее", - рассудилось было ему, и вдруг онопомнился: "Господи! С ума, что ли, я схожу?"- подумал он в испуге

Но только что он пошевелил это тряпье, как вдруг, из-под шубки,выскользнули золотые часы. Он бросился все перевертывать. Действительно,между тряпьем были перемешаны золотые вещи - вероятно, вс° заклады,выкупленные и невыкупленные, - браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч

Иные были в футлярах, другие просто обернуты в газетную бумагу, ноаккуратно и бережно, в двойные листы, и кругом обвязаны тесемками. Нималоне медля, он стал набивать ими карманы панталон и пальто, не разбирая и нераскрывая свертков и футляров; но он не успел много набрать..

Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Оностановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть,померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик, или как будто кто-тотихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем Fять мертвая тишина, с минутуили с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал едва переводя дух, новдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни

Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и смотрела воцепенении на убитую сестру, вся белая как полотно и как бы не в силахкрикнуть. Увидав его выбежавшего, она задрожала как лист, мелкою дрожью, ипо всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, новсе-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него вугол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздухунедоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором; губы ееперекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда, они начинаютчего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет исобираются закричать. И до того эта несчастная Лизавета было проста, забитаи напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотяэто был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топорбыл прямо поднят над ее лицом. Она только чуть-чуть приподняла своюсвободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к немувперед, как бы отстраняя его. Удар пришелся прямо по черепу, острием, исразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Она так и рухнулась

Раскольников совсем было потерялся, схватил ее узел, бросил его опять ипобежал в прихожую

Страх охватывал его все больше и больше, особенно после этого второго,совсем неожиданного убийства. Ему хотелось поскорее убежать отсюда. И еслибы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бытолько мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, всебезобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, аможет быть, и злодейств еще остается ему преодолеть и совершить, чтобывырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бывсе и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, аот одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращениеособенно поднималось и росло в нем с каждою минутою. Ни за что на свете непошел бы он теперь к сундуку и даже в комнаты

Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногуовладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывало главном и прилеплялся к мелочам. Впрочем, взглянув на кухню и увидав налавке ведро, наполовину полное воды, он догадался вымыть себе руки и топор

Руки его были в крови и липли. Топор он опустил лезвием прямо в воду,схватил лежавший на окошке, на расколотом блюдечке, кусочек мыла и стал,прямо в ведре, отмывать себе руки. Отмыв их, он вытащил и топор, вымылжелезо, и долго, минуты с три, отмывал дерево, где закровянилось, пробуякровь даже мылом. Затем все оттер бельем, которое тут же сушилось наверевке, протянутой через кухню, и потом долго, со вниманием, осматривалтопор у окна. Следов не осталось, только древко еще было сырое. Тщательновложил он топор в петлю, под пальто. Затем, сколько позволял свет в тусклойкухне, осмотрел пальто, панталоны, сапоги. Снаружи, с первого взгляда, какбудто ничего не было; только на сапогах были пятна. Он помочил тряпку иоттер сапоги. Он знал, впрочем, что нехорошо разглядывает, что, может быть,есть что-нибудь в глаза бросающееся, чего он не замечает. В раздумье сталон среди комнаты. Мучительная, темная мысль поднималась в нем, - мысль, чтоон сумасшествует и что в эту минуту не в силах ни рассудить, ни себязащитить, что вовсе, может быть, не то надо делать, что он теперь делает..

"Боже мой! Надо бежать, бежать!" - пробормотал он и бросился в переднюю. Ноздесь ожидал его такой ужас, какого, конечно, он еще ни разу не испытывал

Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, изприхожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стоялаотпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, всевремя, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, изосторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как могон не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же

Он кинулся к дверям и наложил запор

"Но нет, опять не то! Надо идти, идти..."

Он снял запор, отворил дверь и стал слушать на лестницу

Долго он выслушивал. Где-то далеко, внизу, вероятно под воротами,громко и визгливо кричали чьи-то два голоса, спорили и бранились. "Чтоони?.." Он уже хотел выйти, на вдруг этажом ниже с шумом растворилась дверьна лестницу, и кто-то стал сходить вниз, напевая какой-то мотив. "Как этоони так все шумят!" - мелькнуло в его голове. Он опять притворил за собоюдверь и переждал. Наконец все умолкло, ни души. Он уже ступил было шаг налестницу, как вдруг опять послышались чьи-то новые шаги

Эти шаги послышались очень далеко, еще в самом начале лестницы, но оночень хорошо и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда же сталподозревать почему-то, что это непременно сюда, в четвертый этаж, кстарухе. Почему? Звуки, что ли, были такие особенные, знаменательные? Шагибыли тяжелые, ровные, неспешные. Вот уж он прошел первый этаж, вот поднялсяеще; все слышней и слышней! Послышалась тяжелая одышка входившего. Вот уж итретий начался... Сюда! И вдруг показалось ему, что он точно окостенел, чтоэто точно во сне, когда снится, что догоняют, близко, убить хотят, а самточно прирос к месту и руками пошевелить нельзя

И наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, туттолько он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнутьназад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запори тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, онпритаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже удверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой,